Сегодняшний день не заладился с самого утра, вернее с ночи. Я проснулся от яркого, но безжизненного света, струившегося из окошка — полнолуние. Вспомнилась туристская песня о золотоискателях, которые умирали один за другим, попадая в полосу лунного света. Последние слова песни звучали предостережением: «Так, спите же, но помните, что средь ночной тиши, плавает по комнате луч голубой луны…». К тому же и чушь какая-то снилась — по песку, нагло поглядывая по сторонам, шагал петух в парике платиновой блондинки. Что бы это значило по Фрейду? Не оборачиваясь, я протянул руку к столу, нашарил алюминиевую кружку, вытряхнул из неё бабкины зубы (сколько раз просил не класть их туда на ночь), и, не слезая с раскладушки, разбил корочку льда в стоящем у ног ведре. Ледяная вода успокоила и вернула в реальный мир. Степановна мирно посвистывала носом в своём углу, мраморный луч света переместился с раскладушки на пол, но сон больше не шёл. До будильника вертелся на «сороконожке» подобно Васисуалию Лоханкину, горестно размышляя о судьбах русской интеллигенции.

Утром погода испортилась. Как это бывает в феврале, задул порывистый ветер, похолодало, небо заволокло серыми тучами, по временам снежило. До «точки» топали пешком. Мерина Ваську забрали шурфовики, и тяжеленную обсадную трубу пришлось тащить на плечах. Всё в этот день шло наперекосяк.

Едва начав бурить «сели» на валун. Промудохавшись (по другому не скажешь) около часа, сточив до основания единственную коронку с корундовым напылением, поняли — работы сегодня не будет, дневной заработок накрылся медным тазом. Правда, Николай выразился крепче. Оставив на скважине инструмент, угрюмо двинулись обратно в деревню. Чёртов петух в парике не выходил из головы — от блондинок всегда одни неприятности.

Постепенно мысли приняли другое направление, надо было решить, как грамотно распорядиться неожиданно свалившимся подарком судьбы — свободным временем. Выбор не велик — взяться, наконец, за книгу или отоспаться, но по опыту знаю, бабка бездельничать не даст, заставит дрова колоть, а затем под чай с «подушечками» в порядке благодарности начнёт терзать меня рассказами о героическом акушерском прошлом.

Вдруг где-то в глубине души возникло страстное желание наперекор злодейке судьбе превратить серый день неудач в праздник жизни, скажем, выпить пива, или водки, а ещё лучше водки с пивом и завить горе верёвочкой. Сухой закон не помеха, я же не запойный, завтра как штык выйду на работу, а сегодня культурно отдохну в пивной. Осталось решить технические вопросы — достать денег и поменять намокшие на скважине валенки, не возвращаться же за этим в сторожку. И тут, как «нечаянная радость», наткнулся на Маклака, который в задумчивости топтался возле своей калитки и, судя по всему, тоже не горел желанием идти домой. Увидев меня, он смачно высморкался, тщательно вытер пальцы о ватные штаны (аккуратность — его отличительная черта) и призывно махнул рукой: — Эй, Вовчик, ходи сюда! Я подошёл. Он с сомнением оглядел меня, как бы взвешивая в уме, гожусь ли для героического поступка, и предложил: — Давай сгоношим по пиву. У меня обсадка закончилась, простаиваем. Лёха обещал до станции подвезти.

Маклак конечно лукавил, какой дурак потащится на станцию, пусть даже на тракторе в такую погоду из-за пива, тут должен быть стимул покрепче. Да и кто видел Маклака пьющего пиво без водки? С одной стороны, я чувствовал себя глубоко польщённым, не каждый удостоится персонального приглашения бравого шурфовика. С другой — точил червь сомнения: если сегодняшний вечер закончится для него запоем, с меня сурово спросят его напарники — вдвоём, без третьего, в шурфе много не заработаешь.

Однако хилые доводы разума оказались бессильны перед страстным желанием разгуляться. «Let the devil take tomorrow»[4] — пело в голове голосом Тома Джонса.

Мои проблемы решились в считанные минуты — деньги одолжил Маклак, он же раздобыл ключ от склада, где я отыскал пару сухих валенок и сбросил до завтрашнего дня брезентовую робу. Трижды прав наблюдательный дедушка Ленин утверждавший, что идея, овладевшая массами, становится материальной силой. Ещё какой силой! Теперь уже ничего не могло остановить нас на пути к Нирване. Досадные помехи — сломавшийся трактор или не гнущиеся, доходящие до бёдер валенки, лишь разжигали азарт в достижении высокой цели.

Когда мы добрались до станционного посёлка, уже стемнело, и хотя в дороге не было сказано ни слова, не сговариваясь, завернули в сторону продмага. Маклак заглянул в ярко освещённое окно магазина и сплюнул с досады: — Там крёстная сегодня торгует, она мне водку не продаст. Иди, возьми по бутылке на брата.

Рассовав бутылки по карманам и прикрыв торчащие горлышки брезентовыми рукавицами, мы, почти бегом, устремились к пивной, и вскоре оказались у цели.

На высоком, тускло освещенном крыльце пивной нас ждало неожиданное препятствие. Там, широко разметавшись, лежала известная всему посёлку баба-Надя.

От неожиданности, я принял её за почившую в Бозе, но слышимый на приличном расстоянии молодецкий храп, свидетельствовал о том, что она просто отдыхает, после очередной схватки с зелёным змием.

Одна её нога сапогом упиралась в дверь, мешая страждущим проникнуть в заветное помещение, другая безвольно свисала с заплёванных ступеней, а из под полурасстёгнутого чёрного пальто кокетливо выглядывала розовая комбинация. Едва ли стоит описывать внешность бабы-Нади. Лица всех алкоголичек похожи друг на друга, как счастливые семьи у Льва Николаевича Толстого и отличаются только конфигурацией синяков, но, клянусь, даже если бы на крыльце лежала обнажённая Брижжит Бардо, она не задержала бы нас и на минуту.

Отодвинув упрямую ногу бабы-Нади, Маклак рывком отворил дверь и я, наконец, вдохнул атмосферу долгожданного праздника. Хотелось бы сказать словами Александра Сергеевича Пушкина «Чертог сиял…», но это было бы неправдой, даже если поменять «чертог» на «шалман». В плохо освещённом помещении стоял шум спорящих голосов, пахло кислым пивом и мокрой одеждой. Рабочий день ещё не кончился, но все пять столиков были заняты, а у буфетной стойки толкалась небольшая очередь. Маклак не стал утомлять себя стоянием в очереди и, не обращая внимания на протесты, быстро взял две кружки пойла, выдаваемого за пиво, и две порции винегрета, а я, проникнув на мойку, раздобыл сомнительной чистоты стаканы, пообещав старухе-мойщице вернуть из вместе с пустой тарой.

В ожидании свободного места мы пристроились у подоконника и, не теряя времени, опрокинули по стакану водки, запив так называемым пивом. Теперь можно было расслабиться, закурить и оглядеться. Не буду тратить бумагу на описание клиентов этого почтенного заведения. Любопытствующих отошлю к знаменитой гравюре Г. Доре «Прогулка заключенных в Ньюгейте» — те же лица, те же одежды. В углу за дальним столиком заметил ещё одну местную знаменитость — еврея Яшу, сидевшего в компании наших недругов — «адских водителей».

Об этом персонаже стоит поговорить особо. Как-то во время очередных семидневных гуляний, к нашему столику подсел невзрачный человечек в легкомысленной не по погоде кепочке и, некогда гороховом пальто, судя по степени изношенности, пошитого до исторического залпа «Авроры», которого бурильщики радостно приветствовали: — А, вот и еврей Яша! Как меня просветил тракторист Лёха, Яша был поэтом, в своё время прогневившим советскую власть, за что и провёл несколько лет в лагерях. Освобожденный в разгар хрущёвской «оттепели», он не захотел возвращаться в Москву, прижился в посёлке и проводил свои дни в пивной, зарабатывая на пропитание чтением стихов. Станционная общественность относилась к нему со снисходительной жалостью, считая доходягу чокнутым, чему имелись веские причины: во-первых он не пил водки, во-вторых писал стихи.

Как я понял, репутация блаженного Яшу вполне устраивала. Он выпал из пищевой цепочки, где большая субстанция поглощала малую, а его личной и творческой свободе ничего не угрожало — что возьмёшь с больного на голову.