Лет в четырнадцать я почти забросил учебники, коктейль из пассионарной славянской и авантюрной семитской крови, забурлил в полную силу, а тут еще и гормоны проснулись. Так что дальнейшие события развивались по сценарию, описанному в известной песне:

А дальше, как водится «пришли морозы, увяли розы» и появились «родительские слёзы». Так оно всё и было.

Года два назад (для такого Мафусаила, как я — это вчера), решился оперировать катаракту. Левый глаз починили без труда, а с правым всё пошло как-то не так. Заморозка быстро прошла, видимо сэкономили сволочи-социалы, я стонал и скрипел зубами, хирург матерился, сестричка просила потерпеть. После операции, доктор недовольным тоном спросил, не били ли меня когда-нибудь по голове. По его словам хрусталик в глазу болтался, как желток в яйце. Хотелось ответить поостроумнее, но соображалось плохо, и я буркнул: — Неоднократно. И по голове тоже.

И опять вспомнились последние школьные годы, вернее, обрывки этих лет.

В седьмом классе нас объединили с женской школой, но как это произошло, не помню. Память не удержала столь важного события. Конечно же, я страстно мечтал о женщинах, но о взрослых дамах с рельефными формами, хотя признаюсь, плохо представлял себе, что и как с ними нужно делать. Плюгавые чистенькие создания в белых фартучках, сидевшие за соседними партами и чинно гулявшие по коридору, не вызывали никаких эмоций, кроме презрения.

Вплоть до поступления в институт у меня не было ни одной приятельницы, ни одной подруги. Они были настолько неинтересны, что я даже не влюблялся в школе, если не считать Сильвану Помпанини и Джинну Лолобриджиду. Кроме того, в искривленном уличном мире, в котором я пребывал в свободное от учёбы и тренировок время, рассуждали на эту тему скупо и, как вы догадываетесь, однообразно. Общение с девушками расценивалось как недостойное для настоящего мужчины, а уж говорить о них что-нибудь хорошее считалось дурным тоном. Нормальные отношения с противоположным полом установились гораздо позже, когда я поступил в институт в Москве, но рассуждать на эту тему здесь не намерен. Не хочу выглядеть в глазах читателя самодовольным хрычем, терроризирующим соседей хвастливыми воспоминаниями. Терпеть не могу румяных старичков, из тех, что носят кальсоны до июня и, подмигивая склеротическим глазом, дребезжат, что в молодости были «ого-го», да и сейчас «хоть куда». Может быть во мне говорит зависть? Сомневаюсь, чтобы когда-нибудь был «о-го-го», а сейчас уж точно «ни гу-гу».

Дабы покончить с этой темой, безусловно интересной для читателя, забегу немного вперед и сообщу, что к таинствам любви приобщился в шестнадцать лет, вскоре после окончания девятого класса.

Мы всей семьей отдыхали в Евпатории, и «это» произошло в день, вернее, в ночь моего рождения, прямо на песчаном пляже, с помощью студентки из Харькова, годами семью старше. Я явился на свидание, влив в себя для храбрости бутылку портвейна и сто граммов водки, сжимая в кармане пачку так и не понадобившихся презервативов. Едва ли значительно обогащу русскую литературу, если подробно опишу это важное событие, а посему ограничусь констатацией факта — я стал взрослым мужчиной. Жаль, что поделиться этой радостью было не с кем — хулиганско пуританское окружение, как уже говорил, не приветствовало подобные разговоры. Конечно же, внутри я лопался от гордости и надеюсь, мужчины поймут меня.

Странствуя по коридорам памяти, любой человек время от времени натыкается на плотно закрытые двери. Для меня за такими дверями оказались несколько лет жизни — примерно с восьмого класса по первый курс института. Нет, конечно, помню отдельные яркие эпизоды, помню детально, в красках, звуках и запахах, но в целую, законченную картину эта мозаика не складывается. Эти годы оставили осадок вины и стыда и горькая память о них преследует меня словно фантомные боли. Какой эгоистичной и бессердечной скотиной я был в пятнадцать — семнадцать лет, едва не вогнав в гроб, не чаявших во мне души, родителей! Город был поделён на сферы влияния несколькими молодёжными бандами, причём границы владений временами менялись. Главари частенько исчезали, иных забирали в армию, другие, шли топтать зону.

Случались варианты похуже. Помню как Валета — главаря «заводских» вынесли с танцверанды парка культуры на руках, а поверх синей в белую полоску рубашки, отвратительно дымились серо-красные внутренности. Он хрипел и окровавленными руками хватал несущих его ребят. До сих пор не понимаю, с какой целью велись войны за территории, ведь рэкета тогда еще не знали, и строительством офисов никто не занимался. Похоже, нами правил некий древний инстинкт звериной стаи, помечающей зону обитания и охоты.

В те годы я до самозабвения занимался спортом — борьбой самбо, а позже, как ни странно при моем росте — баскетболом. Однако неуёмная энергетика и избыток тестостерона требовали большего, а улицы вечернего города, словно джунгли полные тайных врагов и опасностей, манили неожиданными приключениями.

Позади дома, за покосившимся забором, окружавшим наш двор, находились ряды старых сараев, забитых различным ненужным в хозяйстве хламом. В одном из них наша компания устроила себе хазу, где можно было поиграть в «тырц», «чеку» или «очко», выпить и попеть блатные песни. Репертуар включал «Мурку», «Гоп-со-смыком» и несколько других шедевров того же ряда, ныне составляющих золотой фонд «Радио шансон», столь почитаемого таксистами и пожилыми парикмахершами. После хорошего возлияния как правило исполнялась длиннющая баллада о неразделенной любви. Там были такие откровения: «… резинка лопнула, трусы к ногам спустились. Зубами страстными бюстгальтер я сорвал…». Конечно, не Франсуа Вийон, но легко запоминается. После третьей рюмки я и сейчас мурлычу эти полные яростного мужского желания строки, строго глядя на верную Ирину Васильевну поверх очков. Но вернёмся к сараю, который мы приспособили под склад барахла, добытого разными неправедными путями. Малолетки обирали пьяных, Вица трудился по своему профилю.

Он же сбывал экспроприированное через только ему известного барыгу. Деньги пропивали вместе. Я был своим в этом «клубе по интересам», хотя поначалу прямого участия в криминале избегал, поскольку не мог обидеть человека, не сделавшего мне ничего дурного, людей было жалко. Чистоплюйством меня попрекать не смели, заводился мгновенно, отчаянно бросаясь в драку первым, боясь обвинения в трусости.

По субботам или в дни каникул, набравшись водки мы всей ватагой направлялись на танцы или на каток, где в основном бесконечно выясняли отношения с конкурирующими организациями и дебоширили в буфетах. Ни танцевать, ни стоять на коньках так и не научился.

Маргинальная субкультура тех лет диктовала моду и манеру поведения — на голове, в подражание авторитетам, надвинутая на глаза кепка с «разрезоном» (её название произносить здесь не решаюсь), пальто с обязательно поднятым воротником, белый шарф и расклешенные брюки. Руки постоянно держали в карманах, при разговоре сплёвывали, двигались по-блатному — ссутулившись и как бы пританцовывая.

В таком виде мы обычно появлялись в фойе лесного техникума, медицинского училища или какой-нибудь чужой школы. Презрительно осмотрев зал с хихикающими вдоль стен девицами и, оценив силы потенциального врага, не спеша раздевались в коридоре, побросав одежду на подоконник. Раздевалкой не пользовались, кто знал, с какой скоростью и каким образом придётся покидать танцзал. Затем, оставив одного присматривать за шмотками, шумной толпой, поднимались на другой этаж, где допивали принесенное с собой вино или водку. Пили без закуски из алюминиевой кружки, прикованной цепью к бачку с питьевой водой, рисуясь друг перед другом удалью.