…Тогда, отступая вдоль нитки Транссиба, белые отчаянно дрались за осколки рушащейся, как колосс на глиняных ногах, Российской империи, тщетно пытаясь удержать утекающую как песок сквозь пальцы власть.

Красные паровым катком шли на Восток, сметая, как огонь сухую траву, очаги жалкого сопротивления…

Вагон снова дернуло, и он открыл глаза:

— И куда же мы поехали, на ночь глядя? И где Серега? Опять, наверное, нажрался, падла! И Цырен куда-то запропастился! Чует, видать, что я ему шею сверну за такое лечение!

Ермаков огляделся в поисках своей трости. Поезд потряхивало, он со скрипом набирал ход.

— Совсем мне не улыбается без палки, на одной, почитай, ноге скакать до туалета… Сраму не оберешься, если загремлю костями! — он машинально посмотрел на ноги и невольно вскрикнул: — Боже милостивый!

Нога! Она была согнута в колене…

Согнута! Хотя этого не могло быть по определению, там ведь железная пластина вставлена. И пальчики теплые, шевелятся по малейшему желанию. Откуда?!

— Так! Спокойно! — он закрыл глаза, через мгновение открыл, посмотрел на ногу. — Что получается, лечили, значит, душу, а вылечили ногу? Ну Цырен, ну… шаманский сын!

Ермаков, чтобы удостовериться, не сон ли это, крепко ущипнул себя за ту самую ногу — и тут же от боли заскрежетал зубами. Какая к черту галлюцинация, какой сон?! От такой нешуточной боли впору было во все горло вопить, котов-полуночников с крыш диким криком согнать.

От такой новости мучительно захотелось курить, и он стал охлопывать карманы в поисках сигаретной пачки. Однако в брюках оказалось пусто, а в нательной рубахе (и кто же ее на него одел, всегда же в тельняшке ходил) карманов не имелось по определению.

Но тут свет луны упал на столик, и он разглядел искомое — раскрытую пачку папирос, коробок спичек и какую-то плоскую консервную банку без крышки, набитую окурками.

Ермаков всей пятерней почесал затылок — когда же он успел столько накурить, и почему проводник на такое вопиющее нарушение не среагировал?

И тут же нашел ответ — так он же не на пассажирском едет, а на ремонтном. Здесь все курят. Вагон старый, еще довоенный — в детстве он на таких бывал с дядей, в депо для ремонтников стояли. И, как он помнил, такой старенький вагончик был прицеплен в хвосте.

С Сергеем они садились в первый по ходу движения, повидавший виды зеленый плацкарт, обычно и используемый в ремонтных поездах для перевозки бригад. А это означает только одно — по непонятным причинам его перенесли из одного вагона в другой.

Не успел Ермаков обдумать эту мысль, как поезд сбавил ход, остановился, свистнул, пыхнул и лениво затрухал в обратном направлении, вильнув всем железным телом на стрелке.

— Что за гребаные маневры? Куда он корячится? — он ругнулся про себя. — Угомонись ты, наконец!

Поезд словно послушался, чихнул паром, дернулся в последний раз и замер.

— Ну вот, молодец! — он удовлетворенно кивнул и в душе рассмеялся от мысли о том, что поезд мог послушаться его команды.

Он почесал переносицу, еще не до конца веря в случившееся, осторожно разогнул, согнул и снова разогнул вновь обретенное сокровище. «Да уж, — как говаривал Ипполит Матвеевич Воробьянинов, — да уж».

— Нога цела, и это факт, — он закурил.

Привычный табачок, пусть и немного крепковатый, утешил душу от потрясения чудесно исцеленной ноги:

— Может, и голова поправилась? Вот хохма-то выйдет! Надо будет поблагодарить бурята. Молодец, ничего не скажешь! Зря только обидел его своим недоверием. Да ладно! Он же понимает, что я не со зла. Серега вон вообще считает, что я уже давно тронулся! Так что с дурака взятки гладки! Тем более с такого, как я! По моим шрамам и заплаткам военную историю России последних лет пятнадцати можно спокойно изучать…

…Начал он свой боевой путь в восьмидесятом с Афгана командиром отделения крылатой пехоты. На сверхсрочную не остался, по направлению попал в Рязанское училище ВДВ.

Отбухав пять лет берцами по плацу, снова вернулся в Афган свежеиспеченным лейтенантом, командиром взвода.

Пока его БМД грохотал гусеницами по мосту через Пяндж, стонавшему под тяжестью нескончаемых колонн выводимой в Союз техники, гвардии капитан Ермаков, к тому времени уже счастливый обладатель трех орденов, думал о том, что война для него, наконец, закончилась.

Но не тут-то было! Дальше нескончаемой вереницей потянулись Карабах, Абхазия, Осетия, Приднестровье и, наконец, Чечня.

Вся страна крутилась в бизнесах, покупала и продавала, делала деньги, прогорала на акциях «Хопра» и МММ, выбирала президента, митинговала перед Белым домом и стучала касками по Кузнецком Мосту, а он все воевал, воевал и воевал.

Свою последнюю войну он запомнил особенно хорошо. Почти три года тому назад он, командир десантно-штурмового батальона, к тому времени уже гвардии майор, при втором штурме Грозного подорвался с БМД на фугасе, а затем получил в борт две гранаты РПГ.

Троих парней сразу всмятку, потом с брони в цинки лопатками соскребали, еще трое почти полностью сгорели, а ему осколков досталось по самое не могу, потом, как вылез, ногу искалечило пулей и обожгло пламенем на совесть, да полгода еще плохо слышал.

И выбросили майора на пенсию, накинув на прощание инвалидность и звание подполковника в качестве десерта.

— Вот жизнь, а! Сколько раз в машине горел! — папироса еще тлела и чуть не обожгла пальцы. — Но врешь! Своих я просто так на пушечное мясо не давал, нет на моей совести бесполезных смертей солдатских! Почитай, экипажем командовал, отделением командовал, ротой командовал, батальоном командовал, до бригады добрался бы… А вот, — он обвел глазами купе, — поездом командовать не приходилось еще! Ну, для вояки типа меня простой поезд не подойдет! Уж если шашкой махать, то с бронепоезда!

Образ бронепоезда вернул его к заветным мыслям. Ведь именно на этих рельсах Кругобайкалки когда-то гулко стучали колесные диски бронепоездов, на всех парах шедших из далекого Забайкалья на спасение адмирала Колчака и остатков российской государственности. Их пушки могли повернуть историю вспять, но поражение под Иркутском поставило крест на той отчаянной попытке…

Сквозь заледенелое вагонное оконце падал лунный свет, еле освещая его ночное пристанище. Ермаков огляделся. Напротив его полки находился короткий топчан, рядом с ним встроенный шкаф, дверь в купе была не сдвижная, а открывающаяся на петлях. Отбросив воспоминания в сторону, он в очередной раз привычно смял зубами картонный мундштук папиросы, чиркнул толстой спичкой, зажмурив глаза от вспышки, и с наслаждением закурил.

Загасив очередную папиросу, Ермаков ощутил холод — не май месяц, да и вагон, судя по всему, подостыл. Видимо, титан на ночь решили не топить, вот и холодно.

Он разглядел на полу купе шинель, по всей видимости, именно ею он ночью и укрывался, лежа на грязноватом тонком тюфячке, иначе все ребра отдавил бы на деревянной полке. Костя поднял с пола шинель и привычно накинул ее на плечи, рукой пройдясь по погонам.

— Звездочек нема. Странно… В армии подобного чина нет. Рядовому такого материала не полагается, — он провел рукой по шинели, — уж больно хороший. Ха! Я же казачка видел на сортировке. Далеко, правда, стоял, папаху серую только и разглядел. Видать, его это шинель, а он, стало быть, есаул, раз погон пустой. Меня Серега, видимо, вместе с ним в купе и определил. А сам наверняка с железнодорожниками водочку попивает.

Странная это была какая-то шинель. Длиннополая. И пуговицы странные, край обрезанный, и не такие гладкие, как привыкли пальцы.

— Велико звание у хозяина. Кем же он в их казачьем воинстве приходится? Ну, ничего, вернется, познакомимся! — решил сам про себя Ермаков. — Надо спасибо сказать, что так заботливо укрыл ею меня! Но где же он ночью-то ходит?

Вопрос был обращен в пустоту, да и ответа на него он не ждал, а потянулся за очередной папиросой, чтоб с перекуром помыслить о том целительном скальнике.