Приехал, например, в лагерь Станислав Дычковский, который, кажется, должен был окончить вуз в Москве. В 1962 году он получил стипендию в США. Был в восторге от Штатов.

— Там даже в автобусах есть клозеты, такая культура! — рассказывал он с воодушевлением.

Решил навсегда остаться в США. Однако, как стипендиату, ему отказали в праве хлопотать о получении политического убежища. Дычковскому велели возвращаться в Польшу. Он не хотел этого. Задержался в ФРГ, явился в полицию, которая и направила его в Цирндорф. Здесь Копыто — мы называли его так, поскольку он прихрамывал на одну ногу, — сочинял совершенно невероятные истории, чтобы получить право на убежище. Все его несчастье, на мой взгляд, заключалось в том, что он чересчур много выдумывал и слишком часто изменял версии своих показаний. Раз он утверждал, что является сыном богатого крестьянина из Келецкого воеводства и опасается, что его вместе с отцом могут посадить, так как во время войны они оба были в партизанском отряде Армии Крайовой. Это звучало смешно даже в Цирндорфе. Каждый, кто умел считать, без труда мог прикинуть, что, когда окончилась война, Копыто было, пожалуй, восемь или девять лет. Поверить же в то, что он получил ранение в ноги во время сражения, могли только самые наивные. Пытался врать он еще и по-другому. Согласно второй версии, он, находясь на учебе в Москве, женился на еврейке, которая стремилась выехать из СССР. Он обещал, что заберет ее немедленно, как только получит гражданство США или ФРГ. Поскольку и эта сказка не удалась, он перекинулся на некую американку с богатым приданым, которая якобы делала все, чтобы срочно самолетом доставить его в США и столь же скоропалительно добиться заключения брака с ним. «Как только достигну этой цели, — рассказывал он, — защищу диссертацию и стану ученым с большой славой». Он был так уверен в успехе, что некоторых завсегдатаев столовой заранее приглашал на свою будущую виллу в Калифорнии, чтобы чудесно провести отпуск.

Первые рассказы Дычковского развлекали нас в течение пяти-шести недель. Затем Копыто забыл о богатой американке и московской еврейке, прекрасной как ангел. Он мечтал уже только о том, чтобы получить политическое убежище или хотя бы право на жительство в ФРГ.

— Когда буду иметь эту бумагу в кармане, — говорил он, — сразу же найду себе какую-нибудь состоятельную вдовушку и поступлю в университет. Защищу диссертацию, а потом мне будет уже легче. Вилла, автомобиль…

Спустя еще какое-то время, когда положение не изменилось, так как власти не спешили рассматривать его дело, Копыто изменил тон:

— Если даже не получу убежища, то в конце концов тоже как-нибудь устроюсь. Получу право на работу. Через пять-шесть лет смогу купить автомобиль. Я видел объявление, что кто-то хочет продать подержанный «фольксваген» за восемьсот марок…

Дычковским по-прежнему никто не занимался, и он постепенно перестал говорить о будущем, только трогательно вспоминал, какие хорошие колбасы делала его мать, когда закалывали свинью на рождество или на пасху.

В рассказах и мечтах Дычковского, по мере того как он опускался все ниже, проявлялась закономерность, которая повторялась почти столько же раз, сколько было обитателей лагеря в Цирндорфе, ожидавших получения политического убежища. Поначалу каждый новичок смотрел на тех, кто месяцами сидел в лагере, как на растяп, которым не хватает ловкости, чтобы устроить простое дело. Потом появлялись воспоминания о бигосе[5] в доме на Висле, а еще через некоторое время в более или менее явной форме (ибо люди убеждались, что между ними крутятся шпики) дело доходило до рассуждений такого рода:

— Если бы сейчас я вернулся в Польшу, то сколько бы получил? Два, может быть, три года тюрьмы…

Живя в атмосфере таких разговоров, я старался не слишком выделяться в массе лагерных обитателей.

Которович приезжал все реже, часто болел. Поэтому он просил меня, чтобы я его выручал и собирал для него сведения.

— Тяжело мне сюда ездить, — говорил он, — а вы здесь на месте. Пишите за меня докладные. Это просто. Вы должны только точно записать фамилию собеседника и место его бывшей работы в Польше.

— Что я должен записывать? О чем спрашивать? — пробовал я уточнить.

— Нас все интересует, — объяснил он и быстро добавил: — За каждое донесение половина гонорара ваша…

— Это, значит, сколько? — спросил я, сделав вид, что меня интересуют главным образом деньги.

— Половина. Иногда это будет десять, а иногда и двадцать марок.

Разумеется, я согласился, ибо тогда согласился бы на все, что могло меня приблизить к цели — к возможности выполнения порученного мне Центром задания. Я знал, что Которович не хочет приезжать в Цирндорф не только из-за плохого состояния здоровья. Были и другие важные причины. Однажды его чуть не избили обитатели лагеря. Спасло его только то, что был он слабым и при ходьбе опирался на трость, а те, с которыми он сталкивался, не сидели еще в лагере настолько долго, чтобы посланца «Свободной Европы», которая в большей степени была причиной их несчастья, бить даже в случае, если он калека.

Однажды, когда я выслал уже пару таких докладных на домашний адрес Которовича, я получил от него письмо, уведомлявшее, что мои тексты пошли в эфир и были подписаны, в соответствии с моим желанием, псевдонимом «Богдан Остоя».

Остоя — это название герба моих предков по мужской линии. У меня были даже некоторые угрызения совести, что я использую герб для таких целей. Но уж если задумал свое бегство на Запад мотивировать также и шляхетским происхождением (а это было одобрено в Центре), нужно было быть последовательным. Поэтому я рассказал и Которовичу, откуда взялся мой псевдоним.

— Я тоже происхожу из польско-украинской шляхты, — похвалился он тогда.

Я не так уж хорошо знал его биографию. Но одно знал точно: в период оккупации он сотрудничал с гестапо и давно не ходил бы по земле, если бы вовремя вместе с отступающим вермахтом не бежал из Польши. Милые улыбки людям, которым в другой ситуации не подал бы руки, требуют основательной тренировки. Я отрабатывал их в беседах с Которовичем. Он был мне просто необходим. В моих расчетах он являлся определенной ступенью на пути к лабиринту «Свободной Европы». Я поставил на него и интуитивно чувствовал, что не совершаю ошибки.

В конце января 1964 года Которович сообщил мне по телефону, что разговаривал обо мне уже с самим Яном Новаком.

— Директор, — говорил он явно возбужденно, — очень вами заинтересовался. Ждите приглашения в Мюнхен. Радиостанция возместит вам стоимость проезда, оплатит гостиницу, и вы получите по двадцать марок командировочных на день. Вы приедете?

Нет нужды писать, каким был мой ответ, ибо это и без того ясно. Однако я старался не проявлять излишнего энтузиазма. Выразил готовность поехать, но сделал это так, чтобы Которович не почувствовал моего радостного возбуждения. Впрочем, я не вполне поверил ему, так как он часто лгал без зазрения совести. Приглашение, однако, пришло.

В Мюнхене Которович играл роль гостеприимного хозяина. С его помощью я познакомился с городом. После совместной прогулки он повел меня на радиостанцию. Я знал, что очень многое зависит от того, какое впечатление я произведу на Новака во время личной встречи. К этой встрече, как и вообще к своей работе на радиостанции «Свободная Европа», я был подготовлен. Знал документы, которые позволили мне выработать свое мнение о личности шефа польской секции радиостанции. С мыслью о первой беседе с Новаком я внимательно читал в Варшаве книжки Мерошевского. Я ведь знал от Генрика — моего шефа в Центре, — что Новак, хотя он в этом и не признается, находится под сильным влиянием главного публициста парижской «Культуры». Уже работая в «Свободной Европе», я видел несколько раз, что Новак носит в портфеле книжки Мерошевского, читает их внимательно и делает многочисленные пометки. В период подготовки, когда было определено мое задание, я должен был в течение нескольких недель прослушивать программу передач радиостанции «Свободная Европа» на польском языке. Мне объяснили также суть американских концепций использования «Свободной Европы».