В предместье Мюнхена, как и вокруг почти всех крупных городов Федеративной Республики Германии, находятся игорные дома, не столь большие и известные, как в Монте-Карло, однако не отличающиеся от них ни атмосферой, ни клиентурой. Заморский чаще всего ездил в игорный дом в Бад-Визе или Бад-Рейхенхалль. Говорил об этом Брыдак, который иногда сопровождал шефа в этих поездках.

Однажды поздно вечером меня поднял с постели телефонный звонок.

— Пан Анджей, — услышал я голос Заморского, — извините, что звоню в такое время, но, знаете, — заколебался он, — такая глупейшая история. Я в Бад-Визе, вы меня узнаете, не правда ли?

— Конечно, пан Казимеж, — ответил я. Заморский желал, чтобы к нему не всегда обращались официально. Я узнал его по голосу, хотя не сразу. — В чем дело, пан Казимеж? — спросил я, догадываясь, что его что-то терзает, если он звонит из Бад-Визе.

Первых слов я не расслышал.

— …не знаю, как это произошло. Мне не хватило здесь денег. Такая карта, обычное невезение. Не были бы вы любезны, если это вам не трудно, взять с собой тысячу марок и приехать сюда ко мне? Вы слышите, тысячу марок!

— Сделаю, уже одеваюсь и еду.

Меня позабавило это отчаяние шефа. Сумма высокая, но, к счастью, я имел ее. Это не было случайностью, но и отнюдь не означало, что в Мюнхене я имел очень много денег, хотя заработки в «Свободной Европе» относительно высокие для ФРГ. Мой первый оклад плюс бесплатная меблированная квартира равнялись примерно среднему заработку хорошего инженера-конструктора на станкостроительном заводе.

В игорном доме в Бад-Визе я застал драматическую ситуацию. Заморский выглядел как маленький зайчонок, окруженный стаей сторожевых псов. Рослые пузатые мужчины говорили много и быстро. Обычно когда два баварца вполголоса говорят друг другу любезности, можно подумать, что они ссорятся. А здесь Заморскому, окруженному со всех сторон, нервно поправляющему очки, прямо угрожали полицией, бесцеремонно кричали, что разумный человек не должен играть на такую высокую ставку, если не имеет денег.

Я протиснулся между ними и встал около шефа.

— Господа, — сказал я громко, — зачем эта ссора? Сейчас же все долги будут оплачены! — Я вынул бумажник, из которого выпирала засунутая в спешке пачка синих банкнот по сто марок.

Атмосфера моментально изменилась. Разъяренные баварцы притихли и сразу же начали вести себя исключительно учтиво. Раскланивались, улыбались, размахивали руками, как торговцы, выражающие клиенту свое восхищение и полную преданность. Когда поживешь подольше в ФРГ, любой, желает он того или нет, должен привыкнуть к тому, что человек с туго набитым бумажником представляет там силу, перед которой покорно склоняют голову не только баварцы. Через несколько минут, провожаемые поклонами, мы вышли к автомобилю. Заморский, минуту назад еще съежившийся и несчастный, опять стал важен, как павлин. На обратном пути он уже почувствовал себя так уверенно, что начал даже проклинать немцев, что у него было признаком хорошего настроения.

У своего дома он прощался со мной многословно, что-то говорил об умении хранить тайну и решительно заверил, что через два-три дня заплатит долг, ибо для него это дело чести.

Долг он не выплатил до сегодняшнего дня и теперь уже наверняка не возвратит никогда. Подобным образом он поступал с Брыдаком, которому задолжал значительно больше. Брыдак умер, а его вдова, если даже об этом и знает, не найдет способа вынудить Заморского возвратить деньги.

Из частных финансовых затруднений Заморский выходил с помощью мелких махинаций, столь несерьезных для человека, занимающего такое высокое служебное положение. Он приписывал себе сверхурочные часы, используя свои близкие отношения с Уршулой Ясиньчук, которая в нашем коллективе отмечала часы прихода и ухода на работу, отпуска, болезни, а также сверхурочные часы. Никто еще от приписывания сверхурочных часов не стал миллионером. Получаемые таким путем суммы были небольшими, составляли примерно несколько сот марок в месяц.

Было время, когда я начал эти липовые сверхурочные часы отмечать (всего их набралось свыше 420) и собирать доказательства финансовых махинаций и различных служебных злоупотреблений шефа. Я не хотел быть безоружным на случай резкого изменения Заморского ко мне, а дело уже пахло этим. Мои отношения с ним, уже перед тем как я дал ему в долг тысячу марок, складывались не наилучшим образом. Были периоды, когда мы приближались к острому конфликту.

Я не затрагиваю здесь первые недели моей работы в «Свободной Европе». Тогда Заморский часто вызывал меня в свою комнату. На его столе лежали открытые и закрытые папки с документами. Достаточно было бегло взглянуть на них, чтобы заметить многочисленные грифы: «Совершенно секретно!», «Секретно!», «Для служебного пользования!», «Только адресату!» и т. д. Шеф разговаривал со мной несколько минут и вдруг выбегал, как человек, который вспомнил о включенном утюге, оставленном на приготовленных для глажения брюках. На пять, десять минут я оставался один в комнате. Обратно Заморский не входил, а влетал пулей. Неужели он думал, что поймает меня за перелистыванием документов? Наверняка он умышленно создавал такие ситуации, желая меня проверить. Подобные приемы описаны в учебниках для американских боссов как метод изучения благонадежности персонала. В США выпускается даже различное миниатюрное электронное оборудование, служащее для проверки сотрудников. В «Свободной Европе» я не встречал таких вещей, хотя некоторые мои «коллеги» часто о таком оборудовании говорили.

Заморский выводил меня из равновесия, когда тихо, подкрадываясь сзади, становился за моей спиной и рассматривал через плечо, что я в данный момент делаю, какой текст читаю или пишу. Легко можно догадаться, что он ни разу не застал меня над текстом, которого я не должен был видеть. Эта подозрительность Заморского в конечном счете меня больше раздражала, чем заставляла задуматься о ее причинах. С другими он поступал так же, поэтому я довольно безразлично выслушивал его замечания вроде:

— Пан Анджей, вы не должны только читать. Вы должны работать!

Я не стремился объяснять ему, что без прочтения материала я не мог раскладывать отобранную информацию в архивной картотеке.

Однажды дело дошло до более резкого столкновения. Причины были двоякие: формальная, которая являлась только предлогом, и истинная, которую я понял только позже. Предлогом был факт, что Заморский опять поймал меня на чтении. Я тут же был вызван в его комнату в присутствии двух свидетелей. Повышенным голосом шеф упрекал, что я просто-напросто бездельничаю, и говорил, что он этого не допустит.

— Я никогда не отличался чрезмерным усердием, — отрезал я. — Живу не затем, чтобы работать; работаю, чтобы жить. Прошу сказать мне, где и какие недоделки имеются у меня в работе?

— Да ведь у вас почти нет работы! — заорал он. — Ну, я вам ее найду!

Я позволил свое бестактность в отношении начальника и тут же пожалел об этом. С полчаса он «прививал» мне любовь к труду в самых хамских выражениях.

Меня мучительно раздражал его тон, но я стоял без движения и молчал. Когда Заморский накричался вдоволь, я сказал:

— Я могу идти?

Заморский посмотрел на меня исподлобья.

— Подумаю, чем еще пан Чехович должен заняться, — заявил он сухо. — Можете идти.

Я чувствовал, что Заморский умышленно хотел спровоцировать скандал, хотел принудить меня к бурной реакции и был разочарован, когда эта попытка закончилась ничем. В конфликтной ситуации между шефом и подчиненным американцы, решающие все вопросы в «Свободной Европе», всегда принимали сторону начальника. Даже тогда, когда сотрудники были правы.

Заморский явно хотел от меня избавиться, но я не мог понять почему. Если бы разнос произошел после того, как я оплатил его долги в игорном доме Бад-Визе, я подумал бы, что здесь имело место желание убрать нежелательного свидетеля скандала. Однако это произошло немного раньше. Поэтому я взвешивал все возможные варианты. Провал отпадает. Не так поступил бы со мной Заморский, если бы узнал, что я старался устроиться на работу в «Свободную Европу» не для газетных вырезок и их раскладки. В этом случае я сразу попал бы в руки чиновников подразделения внутренней безопасности, которых часто посещал, так как они работали недалеко от наших комнат. В чем же тогда дело? Я должен был решить эту загадку, это мой служебный долг. Устранение из «Свободной Европы» может полностью перечеркнуть все мои планы. На всякий случай я сообщил в Центр, что у меня неприятности, причин которых я не понимаю.