— Готовы? — мне некогда препираться с этой дурой. — Поехали! Вы едете с ней? Как угодно. Не торопись, Петя, у нее еще в запасе часов двенадцать.

Раздражение, конечно, не лучшее из чувств. Откуда оно берется? Да все оттуда же, бесят меня всякие хитрецы-мудрецы. Отвезти роженицу в роддом может любой фельдшер. Да и бригада есть на то специальная. Нет, сей даме понадобилась именно бригада врачебная, а их всего четыре на весь стотысячный город, а сегодня и вообще одна! Плевать ей, что я из-за нее опоздаю на инфаркт и человека не станет. Вот скажи ей об этом — укусит! Фигурально, конечно. А уж обматерит, это точно. И жалобу накатает. Ей бы волю — на каждую царапину вызывала бы профессора из Москвы — но только бесплатно! Я бы для этой категории ввел законодательно: вызвал попусту — оплати! Вот заплатит свои тыщи, и я с удовольствием перевяжу ей пальчик.

— Центральная, тройка свободна.

— Возвращайтесь.

Слава те господи, передышка. Впрочем, не для отдыха. Поджидает куча незаполненных бумаг, а среди них и те, которые в случае чего и тюрьмой попахивают. Вот, скажем, главная бумага — карточка вызова: когда, к кому, диагноз, что сделано, куда отвез. Если заполнять сразу, надо после каждого вызова делать паузу минут на пятнадцать, а тебе за эти пятнадцать минут, необходимо просто расслабиться, потому что ты не робот, а весьма несовершенно устроенный человек, и смена у тебя длинная-предлинная, к ее концу ты уже выжатый лимон.

Так вот, хорошо, если как сегодня: всего после трех вызовов «возвращайтесь». А неделю назад я чуть было не загремел лет этак на пять-шесть. Чумовой был денек: с утра семь вызовов и все до одного — женщины средних лет с гипертонией. И у всех гипертонический криз. Вот и вообразите: больные почти все на одно лицо, невыразительные какие-то, диагноз у всех одинаковый, но люди-то разные, и вытягивал я их по-разному. На месте видно, что и как. Одной, скажем, обзидан — спасенье, другой тот же обзидан — верная смерть. И я нигде не ошибся, всех до больницы довез, сдал, как положено, в удовлетворительном состоянии. Только одна из них к утру умерла — знаете, небось, как в больнице: ночь, на посту одна медсестра и на весь корпус один дежурный врач. Может, окажись кто с нею рядом, и вытянули бы, да вот не оказалось. Родственники жалобу накатали, комиссия стала разбираться. С кого начинается разбор? Ясно, со «скорой», с карточки вызова. А я их заполнял в перерыве после семи вызовов — вызовы похожие, ну и где-то перепутал в записях: лекарство давал одной, записал другой. Узрели и вцепились, как бульдоги. Нет чтобы записать в выводах: врачу «скорой» необходим диктофон, я ж не требую чего-то сверхнедоступного для нас, а самый элементарный диктофон! Где-то уже и реанимобиль обыкновенная вещь, начиненный чем хочешь, чего мы даже и вообразить не в силах, а здесь я прусь с жалкой шпажонкой на танк, и меня же еще шпыняют! Ладно хоть не посадили, в комиссии тоже ведь не одни чинуши, попадаются и врачи.

Язык всегда вертится возле больного зуба, говорят англичане.

У моих пациентов болит все: сердце и пальчик на левой ручке, душа, печенка, чирей на заднице — и все это обращается на меня день за днем, год за годом, так что бедный мой язык не знает, возле какого зуба ему вертеться — болят все сразу, и хочется лезть на стенку.

Как в Афгане.

…Батальон высадили на рассвете в предгорье. Кишлак внизу, примерно в полукилометре, как на ладони. Вертушки, высадив нас, отлетели в сторону, и в утренней тишине слышен лай разбуженных ими собак.

Уже рассвело, во дворах внизу стали мелькать люди. Снова подлетели вертушки, стали заходить на кишлак, поливая его из крупнокалиберных пулеметов, долбая НУРСами. Вот уже горят несколько домов, легкий ветерок относит дым в сторону — третьей роте повезло, будет наступать под его прикрытием, а вот первой, атакующей с противоположной стороны, будет похуже. И второй — она ждет, пока две других завершат окружение, и пойдет в лоб.

По данным разведки, в кишлаке «духи», человек восемьдесят-девяносто. Нас раза в три больше — нормальное соотношение для атаки. Они-то ведь за стенами, за дувалами, а мы как есть — голяком.

О, вот и со стороны кишлака стали посвистывать пули — огонь явно неприцельный, просто так, для острастки атакующих.

И вдруг вскрик! Слева, в первом взводе. Еще! И еще!

— Ложись!

Рота вжалась в песок, слилась с выгоревшей, пожухлой травой.

Шлепают и рикошетят пули, но не из кишлака, черт подери, не из кишлака!

Одиночные.

Справа, с горы.

Метров пятьсот.

Снайперы из «буров» бьют. С диоптрическим прицелом.

Их не видно, и они бьют на выбор.

Комбат Саша Король что-то кричит в микрофон — заметил, значит, мелькнувшую где-то фигурку или вспышку.

Четыре вертушки тут же развернулись и всей огневой мощью обрушились на проклятую гору.

Рядом со мной ойкнул и зарылся носом в песок начальник штаба Лешка Смоляк. Ползу к нему.

Пуля вошла косо слева возле шеи и вышла почти из подмышки справа.

Лешка недоуменно смотрит на меня, тужится что-то сделать — то ли приподняться, то ли еще что.

— Док! Хана Лехе! — хрипит он — Отпрыгался… Ног не чувствую, не шевелятся… И руки немеют…

— Молчи, сейчас тебя починю, только не дергайся!

Какое там починю, все ясно: перебит позвоночник где-то между шейным и грудным отделом. Хуже некуда.

Лешка бледнеет прямо на глазах. Два промедола и адреналин в мышцу, ничего лучшего сейчас нет. В походе у меня ведь не только санитарная сумка, но и автомат, и запасные магазины, и еда, и питье, и еще черт знает что — полная амуниция десантника.

— Жив? — появился комбат.

Лешка под воздействием наркотиков уже отключился, и я говорю прямо:

— Позвоночник перебит, дело дрянь. Надо срочно вывозить, да и то…

— Никаких и то! — отрубает он. — Вертушка сейчас сядет, полетишь с ним прямо в Кабул! И гляди, док, хоть мы и друзья, но если он не долетит до Кабула… Ты меня знаешь!

— А иди ты к… — начал я, но вовремя осекся: идет бой, он комбат, и не успел я ругнуться, он уже вновь у рации и, наверно, забыл об оскорбительной угрозе. Как будто Лешка мне менее дорог, чем ему.

Минут через пяток одна вертушка пошла снижаться к нам, вторая повисла, постреливая в сторону горы.

До Кабула двадцать минут лета, На посадочной уже ждала санитарка, и не успел пилот выключить двигатель, а мы уже неслись к госпиталю, я и Лешка. Он еще не отошел от наркотиков, но лицо порозовело, дышит, пульс хоть и слабоватый, но четкий.

И в приемной нас уже ждали, хотя раненых там хватало и без нас.

Лешку тут же увезли. Шеф приемного, седой подполковник, спросил хмуро:

— Дружок?

— Да, еще до Афгана вместе служили.

— Лучше бы ему не выживать.

— Что-о? — задохнулся я. — Ты что, спятил? Да я тебя…

— Не кипятись, старлей! Ты еще молод, не видел, как живут одинокие инвалиды. А он будет одиноким, поверь мне. Если б это был мой друг, я б ему помог…

— А если б сын?

Он как-то вдруг съежился и, не ответив, ушел.

Впервые в жизни я, старший лейтенант, выпускник Военно-медицинской академии, «тыкнул» незнакомому подполковнику, но он этого даже не заметил.

Как врач я понимал, что Лешке с перебитым позвоночником придется круто в жизни, но чтоб вот так, как этот подполковник — тоже мне гуманист нашелся, он бы своему другу «помог». А сыну, небось, заслабило.

Вот и еще один… Из тех, с кем мы и до Афгана служили в Фергане осталось меньше половины. Кто следующий?

Тогда я еще не знал, что Лешку переправят в Ташкент, и там вроде он начнет подавать кое-какие надежды, даже выпьет бокал шампанского на День воздушно-десантных войск. И через три дня после того умрет ночью от внезапного отека легких… Но я его довез живым…

— Тройка, на вызов!

— Что там, Света?

— Милиция вызвала. На берегу реки лежит мужчина, живой. Напротив дома по Ленинской, 26.

— Понял, еду.

Это рядом, минуты три езды.

Ага, вон два милиционера, полдесятка зевак.