По обе стороны тропинки красовались великаны сосны и ели. К полудню стали редеть и они. Становилось все холоднее. Хотя солнце и жарко палило, но лучи его здесь не приводили к изнеможению.

Появились альпийские луга. Вокруг все было залито цветами. Большие колокола рододендронов, синие гиацинты, золотые шафраны, белые и голубые колокольчики и сотни других цветов, казалось, соперничали в красоте и грациозности форм. Среди цветов гудели шмели и пчелы.

— Вот, наконец, и перевал. — Дядя вытер с лица пот.

Он и отец несли на себе довольно большой груз, и поэтому они устали больше, чем остальные.

— Отдохнем, — предложила мать.

— Нет, отдыхать нельзя, — покачал головой отец. — Надо перевалить засветло. После захода солнца здесь очень холодно. Видишь, снег кругом...

Действительно, и слева и справа к тропинке подступали белоснежные горы. Они не выглядели высокими. Казалось, что ледники были почти на одном уровне с ними.

— Вот, Яро, горные овощи, — показал отец на сочную траву.

Я сразу же узнал любимые лакомства.

Мы вплотную подошли к границе ледника. Точно огромной шапкой он накрывал, седловину перевала. Было очень интересно под палящим солнцем очутиться на льду. Я впервые в жизни видел ледник так  близко. Отец сказал, что здесь следует ненадолго остановиться и набраться сил для самого трудного участка пути. Все сняли с себя ношу и повалились на траву.

То же сделал и я. Но соблазн собрать горных овощей был так велик, что я тут же поднялся и принялся рвать обильно росшие вокруг съедобные травы.

Вскоре у меня в руках была целая охапка овощей. Я роздал их взрослым и Верочке. Все с удовольствием начали есть. Это был наш первый за день привал и первая еда после завтрака.

Дальнейший путь лежал по леднику. Где-то далеко внизу под толщей льда была земля. Но даже думать о ней казалось странным. Лед ослепительно сверкал на солнце. Все щурились и поминутно вытирали набегавшие на глаза слезы. Холод проникал через потрепанные чувяки.

Соблюдая старинные правила, гласящие: любой шум, даже человеческий голос могут вызвать трещину или обвал, мы шли, не разговаривая друг с другом.

Этому обстоятельству более всего, видимо, удивлялся ленивый Реаш. На него теперь не сыпались проклятия. Без привычной ругани он отказывался идти по скользкой поверхности, и его приходилось почти беспрерывно угощать палочными ударами.

На льду тропинки не было. Приходилось идти наугад. Впереди следовал дядя, знавший эти места по описаниям людей, бывавших в Дали. Он заблаговременно тщательно и долго консультировался по поводу пути со всеми, кто был в этих ледяных краях. За ним тянулась вся процессия.

Достигли хребта, за которым начинался спуск. Все были до крайности утомлены. Радовало и придавало сил лишь то, что теперь придется не взбираться вверх по скользкому льду, а спускаться. Но и это, как оказалось впоследствии, было делом, нелегким.

Солнце над перевалом было окутано мглой. Оно напоминало лучину, Горящую в дымном мачубе. Стало совсем холодно.

Однако величественная картина, открывшаяся с Хварского перевала, не могла не сбросить с нас значительной толики усталости. Впереди виднелось Дальское ущелье. Оно даже сверху казалось намного шире Лемкхерскбго. За ним раскинулся густой лес. Глаз не мог рассмотреть ни одного селения. Лес окаймляли вершины Хутия, Гванда, Нахар, Светэ, Тиш.

— Яро, не задерживайся, — шепотом поторопил меня отец. — На этих перевалах не один сван погиб. Надо торопиться. Переночевать можно только в пастушьем шалаше, иначе конец нам, замерзнем.

— А есть тут пастухи? — также шепотом спросила мать.

— Конечно, есть, — глухо отозвался отец. — Такие богатые пастбища даром не пропадают.

Поздно вечером, спустившись с перевала и пройдя через неширокую полосу горных лугов, мы вошли в леc.

Здесь нас сразу же обрадовал лай собак. Было уже совсем темно. Различить Дорогу стало невозможно. Шли на ощупь в направлении собачьего лая.

На полянке расположилась отара овец. Виднелись неотчетливые контуры пастушечьих шалашей.

Отец и дядя долго разговаривали с пастухами на непонятном для нас языке. Пастухи оказались не сванами.

Мать не выдержала, прервала затянувшуюся беседу:

— Что они говорят? Пустят нас ночевать или нет?

— Так они нас и ждали! Это богатые скотоводы. У них гостеприимство не принято и совести нет. Не хотят пускать... Платы требуют за ночлег.

— Уай, помогите, боги! — воскликнула мать. — Как можно гостя не пустить? Безбожники! Не пойду я к ним, если даже просить будут. Переночуем под деревом, не умрем.

Пришлось в темноте идти дальше. Пройдя немного, наткнулись на раскидистое дерево. Под его ветками сложили груз, расстелили медвежью шкуру, развели костер.

С первыми сумерками мы уже снова, были на ногах и продолжали путь вдоль реки Сакен.

Отец то и дело останавливался, брал в горсть комья влажной, жирной земли и подолгу мял ее в руках. Дядя внимательно и очень серьезно наблюдал за ним, но сам земли не касался.

Меня же заинтересовали птицы. Их было множество, и они весело распевали свои песни. То тут, то там я слышал новые для меня звуки. Таких птиц я не видел и не слышал ни у нас, ни в Мулаже, ни у дяди, в Ленкхерах. Я без конца вертелся, пытаясь увидеть их, спотыкался и падал.

Первый житель селения Сакен встретил нас радушно. В дремучем и, казалось, совсем необжитом лесу вдруг открылась прогалина, показался забор. За забором виднелись крохотное поле и домик. Мы были тоже очень рады встретить человека после долгих скитаний по необитаемым местам.

Поселенец, оказывается, заметил нас уже давно. Он бросил свою работу, спустился со склона горы и ждал нас у калитки с кувшином айрана — кислого молока, приготовленного по-карачаевски.

— О-о-о-о! Это, оказывается, Коция и Деавит! — воскликнул хозяин, когда мы подошли ближе. — О тебе, Коция, я, брат ты мой, уже слышал, но думал, что ты, брат мой, нашел где-нибудь гнездо.

— Пирибэ! Вот, оказывается, тебя куда занесло! — почти в один голос воскликнули удивленные взрослые.

Пирибэ тепло пожал всем нам руки, говоря при этом теплые слова. Речь его была густо усыпана словечками «брат ты мой».

— А о переселении Деавита в эти дикие места я, брат ты мой, ничего не слышал.

— Ты, Пирибэ, я вижу, неплохо устроился. Домик, земля, вода рядом. — Дядя оглядывался по сторонам, рассматривая хозяйство Пирибэ.

— Эх, Деавит, если бы ты пожил здесь! Во всем Сакене не было, брат ты мой, ни одного поселенца. Я первый, брат ты мой, житель этого дикого края. Никого я не вижу. И если бы, брат ты мой,  не моя болтливая жена, и бы разучился говорить с людьми.

— Ну это ничего, медведи — те совсем не умеют говорить, а живут куда лучше нас, — посмеивался отец.

— Да, мой Коция, медведи, брат ты мой, тоже в лесу живут, но им не приходится лес корчевать. — Пирибэ рассмеялся тоненьким голоском, не вязавшимся с его мужественной, широкоплечей фигурой и бравыми усами. — Прошу угощаться, брат ты мой, но у меня ничего кроме кислого молока, нет.

— В Сванетии у тебя и айрана не было, Пирибэ, — заметил отец, отливая в деревянную миску немного айрана.

— Да, край хороший. Много, брат ты мой, земли, леса, трава вон какая, — подтвердил Пирибэ. — Князь нас здесь не найдет, это самое главное, брат ты мой...

Пирибэ упорно приглашал пожить у него и собирался было уже сбегать за женой, оставшейся на корчевке леса. Но отец и дядя запротестовали, говоря, что немного отдохнут на полянке и опять тронутся в путь. Все по очереди отведали вкусного, освежающего айрана.

— Ты вот расскажи-ка мне лучше, кто сейчас у власти здесь в Дали? — осведомился отец.

— Не знаю, Коция. Не знаю, брат ты мой, — сбивчиво ответил хозяин, покручивая усы. — В прошлом году, когда я был в Ажаре, кто-то нехороший у власти был. Его, брат ты мой, все ругали. Я тогда поскорее ушел домой. А в этом году, пока, брат ты мой, работы не кончатся, я, брат ты мой, не пойду туда.