— Тише! — шепчет Семенов.

В коридоре слышатся шаги дежурного по училищу. Мы выключаем свет. Шаги отдаляются. Оба мы облегченно вздыхаем.

— Ты все-таки дикарь, — печально и рассудительно говорит Семенов.

Я снова вздыхаю, собираю учебники и иду следом за Семеновым спать...

На комсомольском собрании меня жестоко «проработали», припомнив все мои прегрешения за время учебы. Особенно критиковали меня за чрезмерное увлечение танцами, которые, по мнению выступавших комсомольцев, и были одной из причин моих провалов по высшей математике.

Я действительно пристрастился к танцам и прослыл одним из лучших в училище танцоров. Особенно нравилась мне мазурка, и я не пропускал ни одного вечера танцев.

«Все, баста, больше на танцах меня не увидят», — думал я, возвращаясь с собрания.

Накануне выходного дня, когда, как обычно, был организован танцевальный вечер, я сидел над учебниками. В классное помещение доносились приглушенные танцевальные мелодии, но я старался не слышать музыки.

Кто-то вошел в комнату. Я не поднял от учебника головы, заранее зная, что это один из товарищей пришел звать меня на танцы, и намереваясь решительно отказаться.

— Хватит. Пойдем на танцы! — на мое плечо легла чья-то рука.

Я поднял голову. Это был Лактионов, комсорг нашего курса.

— Это ты не по-комсомольски. Ребята хотели помочь тебе, Тебя от чистого сердца критиковали. Понимаешь — от чистого сердца.

— Не пойду, — упрямо повторил я. Лактионов не уходил. Он стоял рядом со мной, о чем-то раздумывая.

— Ну, давай вместе заниматься, — наконец решительно проговорил он, усаживаясь рядом со мной. Лактионов, очень хорошо учился, по математике же он был, бесспорно, первым на нашем курсе.

Я стал было отказываться от помощи, но Лактионов, не отвечая мне, взял лист бумаги и стал выписывать из учебника условия задачи.

Прозанимались мы довольно долго. Я успешно справился с задачей и ответил на большинство вопросов, которые мне задал Лактионов. На следующий день мы снова занимались. Так продолжалось всю неделю.

Как-то на занятии математик вызвал меня к доске. Думаю, что сделал он это по просьбе комсорга.

Я довольно спокойно вышел к доске.

Фибер задал мне вопрос. Я растерянно смотрел на него, с острой досадой чувствуя, что смысл вопроса мне не ясен. Фибер стал еще что-то спрашивать, но я в ответ лишь бормотал что-то невнятное.

Курсанты напряженно смотрели на меня. На лице Лактионова застыло недоумение и разочарование.

— Ведь ты же знаешь! — очень громко сказал, почти крикнул он.

Ни преподаватель, ни курсанты, кажется, даже не заметили нарушения дисциплины. Все смотрели на меня.

А я стоял около доски, не зная куда деть руки, и молчал.

Лишь спустя некоторое время я понял, что этот мой провал был вызван не отсутствием знаний, а утратой уверенности в своих силах.

С еще большим ожесточением я принялся за  высшую математику. Лактионов стал уделять мне еще больше внимания.

Мое упорство принесло свои плоды. Настал день, когда я получил четверку. Но еще больше, чем эта отметка, радовало меня то, что я поверил в свои силы, перестал бояться математики.

Лактионов радовался за меня не меньше, чем я сам.

— Ну, все. Теперь — так держать! — объявил он мне. — Но надо подумать и об отдыхе. Завтра пойдем кататься на коньках. Ты умеешь? У нас группа организована.

«Я справился с математикой. Отныне мне никакие трудности не страшны», — самонадеянно думал я. И окрыленный успехом весело кивнул товарищу:

— Пойдем. Обязательно пойдем.

На следующий день мы отправились на стадион.

— Вам какие? — любезно спросил меня пожилой, полный человек в очках и черной спортивной шапочке.

— Вон те, — я ткнул пальцем на коньки с красиво, изогнутыми носами.

— А, вы фигурист! Какой номер носите? Сорок второй?.. Пожалуйста.

Я надел коньки и заковылял к выходу из помещения.

Кто-то из курсантов разнес весть о том, что я отличный фигурист.

— Слушай, научи меня «ласточку» делать, — попросил меня кто-то из товарищей.

Я пробормотал в ответ что-то невразумительное. Довольно уверенно прошел через небольшой сугроб и очутился на ледяном поле.

Тотчас же мои ноги поехали в разные стороны, и я тяжело грохнулся на лед. Меня подняли на ноги.

— Случайность. Равновесие потерял, — объяснил я товарищам и попытался двинуться вперед. Вторично упав, я разбил себе нос.

Руководитель кружка довольно неприветливо спросил:

— Слушайте, вы когда-нибудь хоть смотрели, как люди катаются на коньках?!

— Никогда, — признался я.

Пришлось снять коньки и сдать их человеку в черной спортивной шапочке, пренебрежительно покосившемуся на мой разбитый нос, около которого я придерживал носовой платок.

Так успех в высшей математике привел меня к позорному провалу в конькобежном спорте. «Нет, уверенности в себе мало, надо еще иметь знания и навыки», — очень серьезно раздумывал я, возвращаясь со стадиона в училище.

Приближалась весна. Нам предстояла после завершения курса практика на борту «Комсомольца». Мы с нетерпением ожидали ее. Практика представлялась нам чем-то вроде загородной прогулки на свежем воздухе.

На борт учебного корабля «Комсомолец» мы прибыли с преподавателями, но здесь вошли в подчинение корабельного начальства.

Жизнь на корабле протекала строго и размеренно. Никаких поблажек нам не давали. Подъем был в шесть часов. Пятнадцать минут продолжалась зарядка. Мы проводили ее на верхней палубе. Далее следовала укладка коек. Койки были висячие, и искусством их вязки и укладки мы овладели не сразу. Боцману «Комсомольца» пришлось немало потрудиться, прежде чем мы научились справляться с этим в положенное время.

В восемь часов начинались занятия по изучению корабля. Мы группками разбредались по всем уголкам судна и учили названия частей корабля, их роль в плавании, способы устранения неполадок.

Единственным и любимейшим нашим развлечением были послеобеденные прогулки на шлюпках. Ходили мы на веслах, иногда же поднимали паруса.

Мне кажется, что эти прогулки и заставили нас по-новому, отдавая отчет в трудностях морской жизни, полюбить море и труд моряка. Разумеется, эта любовь не имела ничего общего с приверженностью к морской форме. Это была мужественная, сознательная привязанность к трудной и интересной профессии.

Как-то во время прогулки мы натянули парус. Ветер поднял зыбь. Он все усиливался. Пришлось взять паруса на рифы.[8]

Ветер все крепчал. Пришлось совсем убрать паруса и снова взяться за весла,

«Комсомолец» поднял сигнал: «Всем шлюпкам возвратиться к кораблю!»

Грести было все труднее. Шлюпка прыгала по огромным волнам, то поднимаясь на гребень, то зарываясь носом в воду. Мы еще не овладели как следует греблей и то и дело топили весла. Курсант, назначенный старшиной, что-то взволнованно кричал, но никто его не слушал, все действовали вразброд.

Шлюпка совсем вышла из повиновения. Разбушевавшиеся волны и свирепый ветер, точно спичечную коробку, кидали ее из стороны в сторону.

Нам ничего не оставалось, как подать сигнал бедствия. Его тотчас же приняли на «Комсомольце», и к нам направился дежурный катер.

Одним из гребцов на нашей шлюпке был Видяев. Зарыв весло, он не сумел удержать его и, пытаясь поймать, свалился за борт. Мы все кинулись помогать ему и... опрокинули шлюпку.

Волны накрывали нас с головой. Все мы наглотались соленой воды и с трудом держались на поверхности.

Пока катер шел к нам, мы все едва не потонули. Матросам пришлось, точно мешки с крупой, одного за другим вытаскивать нас из непрогревшейся еще воды Финского залива. Нас доставили на судно и поместили в лазарет, где мы и провели под наблюдением врача всю ночь.

За утренним чаем нас ожидало новое испытание. Курсанты очень дружно принялись высмеивать нас. Трудно перечислить все насмешливые словечки и прозвища, которыми нас наградили.

Кончилось дело тем, что на всех нас были наложены  взыскания. Мы получили по два наряда вне очереди, старшину же арестовали на трое суток.