Я покосился на койку. Мне стало жарко. На всякий случай я отступил поближе к чемодану, чтобы до последнего защищать дерматиновую папку. Я был готов к схватке. Так бы просто я ее не отдал. Дядя Жора сам обещал мне подарить ее. И при начальнике политотдела Серкиз ничего со мной не сделает. Он не посмеет ничего мне сделать при начальнике политотдела.

— Так опечатываем? — равнодушно спросил Серкиз, поворачиваясь от окна.

Он напустил на себя столько равнодушия, что и последнему дураку стало бы ясно, что к чему. Он вытащил из кармана дощечку и кусок сургуча с таким видом, словно только тем и занимается, что по сто раз в день опечатывает разные комнаты.

— Да, давайте, — зажмурился начальник политотдела и вышел в коридор.

Серкиз подтолкнул меня к двери, точно я был каким-нибудь неодушевленным предметом. Я с трудом отклеился от койки и лихорадочно соображал, как мне быть.

Он уверенно, будто у себя дома, захлопнул дверь, продел в петельки для замка бечевку, повесил дощечку и чиркнул спичкой. Сургучная палочка поплыла на огне, закапала в углубление на дощечке. Запахло горьким, как на почте. Когда углубление заполнилось, Серкиз плюнул на печать и вжал ее в коричневое, быстро твердеющее тесто.

Ушел Серкиз первым, еле заметно кивнув маме. Начальник политотдела, моргая и морщась, попрощался с мамой и папой за руку.

— Дочке передайте, чтобы не обижалась, — попросил он. — Я и впрямь не совсем удачно пошутил. Да и не ко времени.

Он нагнулся под низкой притолокой. Папа взял под козырек, смутился и сделал вид, что поправляет на голове фуражку. Непонятно, чего он напялил на себя эту фуражку. А когда за гостями захлопнулась дверь, отец сердито сорвал фуражку с головы и сунул ее на гвоздь.

— Ходят тут, — пробормотал он. — Делать им нечего!

Ему было стыдно, что мы увидели его не таким, как всегда.

Нашел тоже, чего стыдиться! Мы и так отлично знали, что он не генерал, а старшина. А если бы он был генералом, то начальник политотдела и подполковник Серкиз тоже бы перед ним попрыгали.

— Тимка, марш за водой! — загрохотал отец из комнаты.

Он теперь искал, на ком сорвать злость, что он не генерал. А я разглядывал красную печать. За печатью лежала дерматиновая папка. И я обязан был спасти эту папку. Спасти во что бы то ни стало. Иначе она неминуемо окажется в лапах Серкиза.

— Я кому сказал? — зарычал отец. — Мне долго тебя допрашиваться?!

Он, кажется, не на шутку разошелся после гостей.

Я взял ведра и отправился на колодец. Из головы у меня не выходила папка. Но я уже знал, как выудить ее из чемодана и не дотронуться до сургучной печати. Окно Серкиз специально закрыл на шпингалеты. Но я все равно знал, как пробраться в дяди Жорину комнату. Это было проще простого.

Отец побрился, надраил пуговицы и отправился на утреннее построение. У военных людей дисциплинка. Попробуй опоздать на построение полка! Тебе так опоздают, что не обрадуешься.

У Фени в санчасти можно опаздывать на сколько хочешь. Капитан медицинской службы Суслов распустил их до последней возможности. Феня могла одеваться и собираться на работу до обеда. Раньше у нее хоть отговорка была — вышивала портрет лейтенанта Грома. А теперь?

— Ти-иу-ум! — зевнула она со своей кровати. — Ты проснулся уже? Не смотри, я оденусь.

Хорошо хоть, что она надумала одеться. А то бы еще с утра пораньше взялась за какую-нибудь книжку про любовь. Это у нее бывает.

Я лежал под одеялом на своем продавленном диване и смотрел на вбитый в стену гвоздь. Потом я стал смотреть в окно. По улице тянулись к штабу офицеры. Они тянулись по двое и по трое, покуривали и не очень торопились. Время до построения полка еще было. Как всегда, на рысях промчался в столовую носастый лейтенант Котлов, которому обычно не хватало пяти минут, чтобы позавтракать.

Феня шебаршила у меня за спиной одеждой. Я думал, не дождусь, когда она наконец отшебаршится. Потом она полчаса расчесывала у зеркала свои длинные белые волосы. Стояла и водила гребнем по волосам. А у меня внутри все переворачивалось от нетерпения.

Проникнуть в соседнюю комнату, не дотронувшись до сургучной печати, было проще простого. Нужно лишь было дождаться, чтобы все ушли из дому. Маму я в расчет не брал. Она все равно не вылезала из кухни. А отец и Феня должны были очистить плацдарм.

Феня не очень торопилась очистить плацдарм. Она битый час прикалывала к платью брошку — кусочек темной деревяшки с белыми царапинами. Брошка бесила меня по двум причинам. Во-первых, ее подарил Фене Руслан Барханов, о котором она не позднее чем вчера и слышать не хотела. А во-вторых, на этой брошке только при могучем воображении можно было разглядеть лицо девушки с одним глазом и круглыми, как у младенца, щеками.

— Да ведь под халатом-то все равно не увидят в санчасти твою брошку! — не вытерпел я.

Феня моей реплики не услышала. Она подушила платье возле брошки и пробкой от духов потыкала у себя за ушами. Наверно, это очень важно, чтобы за ушами пахло, как в парфюмерном магазине. Если у тебя за ушами не пахнет, то это уже не жизнь.

Я выскочил из-под одеяла, поддернул трусы и, помогая себе кулаками, побегал вокруг стола. Я был единственным человеком в доме, который делал физзарядку. Правда, я делал зарядку не каждый день. Я делал ее, когда у меня было время или когда мне необходимо было рассеяться. Сейчас мне нужно было рассеяться, чтобы чего-нибудь не ляпнуть Фене.

На подоконнике по-прежнему рос мамин кактус. Оттого что он плюхнулся на папин графин, с ним ничего не случилось. С графином случилось, а с ним нет. У кактуса как ни в чем не бывало отросли новые корни.

— Мама, мне уже уходить пора, — проговорила Феня, подрисовывая черным карандашом уголки глаз.

Я вспомнил, как она вчера ревела на кладбище, и мне стало противно. Вчера ревела, а сегодня опять красится.

— Мама, она же опаздывает! — заорал я.

Мама заглянула в комнату. Она перепачкалась в муке. Руки у нее были в муке, и ухо, и кончик носа.

— Сейчас, сейчас, — сказала мама.

— Поглядите, какой заботливый! — удивилась Феня. — Чего это ты?

— Сон мне приснился, — сказал я. — Приснилось, что тебя уволили из санчасти. Каждый день опаздываешь.

— А тебе не приснилось, кого они вместо меня взяли? — спросила Феня.

Этого мне не приснилось. Фармацевтов на острове больше не было. Были среди офицерских жен педагоги, врачи, экономисты и даже одна балерина. А фармацевтов не было.

Я делал приседания на счет «два».

— Сеня Колюшкин ездил в город… И раз. И с какой-то фармацевтихой там познакомился. И два, — отсчитывал я. — Так что все может случиться. И раз…

— Колюшкин познакомится! — фыркнула Феня.

— Фыркает тот… И два… кто фыркает последним, — сказал я и отправился умываться.

Феня позавтракала и ушла, выдавливая каблуками-шпильками дырочки в сырой после вчерашнего дождя дорожке. Я мог голову дать на отрез, что сегодня, как всегда, Сеня Колюшкин зайдет в санчасть за содой и Феня обязательно у него спросит, с кем он там познакомился. Колюшкин покраснеет и станет отнекиваться. А Феня подумает, что он и вправду познакомился. Она очень не любит, когда ее знакомые с кем-нибудь знакомятся.

Мама стряпала на кухне.

— Может, тебе картошки достать? — спросил я.

— Достань, сынок, — сказала она. — Если тебе не трудно.

Мне было не трудно. Я схватил ведро и полез в погреб.

От света фонарика запрыгали по темным углам тени. Из розового абажура, от которого, кроме скелета, почти ничего не осталось, выглядывали прогорелый валенок и меховой шлемофон с одним ухом. Шлемофон был дяди Жорин. И картонная коробка от пылесоса тоже была дяди Жорина.

Встав на ящик, я приналег на крышку люка в комнату к дяде Жоре. В щель ударил свет и понесло пылью. Пыль кудрявилась по всему полу. У меня, как у настоящего грабителя, перехватило дыхание. И еще немного тряслись руки и взмокла спина.