Такой уж выдался день сумасшедший. Бывает.

Мэттью Скотт Баррелл встал с правой ноги и под душем распевал по-сорочьи,[1] потому что день начинался, по всему судя, как раз такой, и во время завтрака он не спихнул со стола кружку с ананасовым соком или там еще что-нибудь, и раз в жизни все вообще шло как по маслу, и его личная счастливая звезда, должно быть, уже всходила на востоке. Иного объяснения не придумаешь.

В такой день перекидываешь листок календаря и глядишь на дату с изумлением. Тебя словно вдруг током дернуло. Сегодняшний день, он сегодня впервые, его никогда еще не было — и никогда больше не будет.

Само по себе это еще не делает его таким уж необыкновенным днем, началом великих перемен, но что-то все-таки в воздухе чувствуется» Затаилось и ждет открытия. Золотая жила, например, или, скажем, новый мир в иных измерениях. Неизвестно почему, пульс у тебя начинает биться с частотой девяносто восемь ударов в минуту. Предынфарктное состояние, да и только. Это в пятнадцать-то лет.

Мамин голос:

— Не задерживайся сегодня после школы в спортзале, хорошо, Мэтт? Не забудь, что сегодня — третья среда месяца, я вечером ухожу.

На полдороге к воротам кричишь ей в ответ:

— Ладно, мам! Не беспокойся, мам! Можешь не сомневаться, мам! Приеду электричкой шестнадцать тридцать одна!

И топаешь на станцию. В портфеле — домашние задания, все чин чином, все сделано, написано, в коробке — завтрак. На душе легко. Задачки по математике решены и сошлись с ответом. Французские глаголы заучил назубок, что твой попугай. Шагаешь так, будто росту в тебе добрых десять футов пять дюймов, а не наоборот, пять футов и десять дюймов на босу ногу. Ну небожитель, и только. Ни пятнышка на горизонте.

Светит летнее солнышко. Небо ясное, синее.

Новые ботинки нигде не жмут.

И со всех сторон птицы поют как полоумные.

По шоссе несутся на службу машины, каждый болт, каждую пружину распирает радость жизни и быстрого движения.

Через улицу задорно перемигиваются светофоры.

Почтальон свистит в свой свисток, будто кто-то с флейтой карабкается все выше и выше по пожарной лестнице:

«И-и-и-и-и-ип!»

Чуть настроение не испортил.

Над закрытым шлагбаумом качается красный сигнал, туда-сюда, мимо проносится дальний поезд, в окнах лица, лица, лица, и ритмично клацают на стрелках колеса.

Вот бы положить на музыку.

Из переулков, из-за поворотов идут и идут ребята, все чистенькие, умытые, в серых фланелевых пиджачках, и на ходу обстреливают друг друга зелеными желудями.

И если он впадает в красивости, так ведь такой уж сегодня день. Поневоле впадешь. Старик Мак-Нэлли, учитель английского у них в четвертом классе, плюхнулся бы в кресло и сказал, обмахиваясь:

— Баррелл, у тебя, наверно, жар.

Ну да.

Самочувствие отличное.

— Здорово, Жиртрест. Здорово, Джок. Здорово, Стивен. Привет, Кейт. Неумеха, привет.

Все как в любой другой день. На первый взгляд. Все старые ребята. И слова те же самые.

— Эй, ты, Жиртрест, поосторожнее, смотри, куда тыкаешь своей паршивой клюшкой! В морду, что ли, захотел?

На первый взгляд, все как обычно. А оказывается, совсем не то. Чувствуется какое-то электричество. Трудно объяснить, но вроде как бы находишься под током. Вроде как если такой день прозевать, простоять попусту, опустив руки, это будет все равно, как епископ в соборе провозгласил бы: «Бога нет!» (Вот это образ! Ну прямо в духе старого Мак-Нэлли!)

Такой день надо хватать на лету, покуда он не пронесся. Встать, например, во весь рост на перроне и крикнуть всем-всем:

«Сегодня я не ваш! Сегодняшний день — для меня! Не сяду я в вашу чертову электричку. Что мне захочется, то и сделаю, раз в жизни!»

Например, что?

Ну, например, можно проехать на электричке до конца. Правильно, будут знать. Чем плохо? Не сойти, а доехать до самого конца.

А вот и она, дергаясь и визжа тормозами, останавливается у перрона, эта электричка, на которой Мэтт ездит каждый божий день с тех пор, как кончил начальную школу в незапамятную старину. Опять подъезжает к перрону, и впереди машинист выглядывает из оконца, как всегда нахмуренный, вне себя от страха, как бы кого-нибудь из шалой ребятни не угораздило сверзиться с платформы на рельсы.

Рано или поздно это должно случиться. Кто-нибудь из этой шалой ребятни в конце концов поплатится за свои шалости. А вот поди ты их предостереги. Не слушают никого, сумасшедшие дети. Им даешь свисток, а они смеются. А переедешь которого-нибудь, боже избави, как жить тогда дальше? Будешь остаток дней ломать голову над тем, как бы повернуть часы вспять и начать этот день заново. Чтобы успели сработать тормоза. Чтобы свернули с рельсов колеса. Да только состав разве свернешь с рельсов, на которых лежит кто-то маленький? Состав не может не идти туда, куда он идет. Бесповоротность — так это называется. И ты на всю жизнь останешься для посвященных тем машинистом, что переехал ребенка. Хотя маленький дурень сам просто сунулся под колеса.

Но сегодня день — не для этого. Не для машиниста, замершего у окна. Сегодня — другое. Мимо Мэтта промелькнули два слова над головой машиниста: «Узловая Раздолье».

Четвертый год эти два слова каждое утро в восемь пятнадцать, замедляя ход, проплывают над Мэттом, а он всякий раз задирает голову и прочитывает их: мало ли что, может, поезда пошли не по расписанию и это не его электричка. Мало ли, вдруг какой-нибудь олух из Департамента железных дорог вздумал пошутить и переменил станцию назначения его электрички на Элис-Спрингс, например, или Кейл-Йорк.

Узловая Раздолье!

До чего же красивое название!

Всю жизнь живешь в городе, за домом у тебя с утра до ночи каждые пять минут проносятся поезда, по железнодорожному полотну, можно сказать, ходить учился, а вот поди ж ты, ни разу не поднял головы, не рассмотрел толком, что это за станция такая, куда можно попасть на школьной электричке, если не сойти на третьей остановке, в Восточном Теддингтоне, а проехать дальше, до конца.

Ай-яй-яй!

И вдруг оно всходит прямо над тобой, и ты читаешь: «Узловая Раздолье!»

Будто кто-то тебе телеграмму прислал, или протрубил над ухом, или воткнул тебе булавку в одно место.

Потрясающее название!

Узловая Раздолье!

Это, должно быть, где-нибудь на широкой-широкой, неоглядной равнине. Где земля желтая, травы выгорели на солнце и тучи пыли встают до неба, как в песне поется.

Где-то там сходятся две дороги. Одна идет на север, другая на запад. И они пересекаются. Вокруг, куда ни глянь, пасутся стада овец. Тысячи темных точек. Жарища там адова, на равнине, где сходятся две дороги и где скачет на лошади Большой Мэтт Барреля.

— Ребята, закрывайте двери. Что вы, не понимаете? Будешь так висеть, тебя в два счета срежет.

— Срежет?

Ничего себе.

— Хорошо, мистер, конечно.

Дверь с грохотом захлопывается, но ребята продолжают набиваться в вагон через вторую дверь. Тонны ребятятины.

Ну вот. Совсем как в обычный день. Угодил в давку.

Сардинный экспресс.

Иначе как на лошади там нельзя. Да разрази меня гром, ну кто же, кроме последнего болвана, захочет пыхтеть на велосипеде в таком месте, которое называется Узловая Раздолье? Где вокруг — тысячи овец. И пахнет кожами и пылью. Пыль из-под овечьих копыт плывет по широкой равнине, подсвеченная закатным солнцем, как на глянцевых высокохудожественных открытках.

Опять красивость? Ну и что ж. Такой уж сегодня день.