— Мм-м… Видишь ли, ты сам себя так назвал. Да-да! Как только ты начал говорить, мы спросили: «Мальчик, тебя как зовут?» И ты ответил: «Туся!»

— Мне не нравится это имя, — сказал Туся.

Он не понимал, что почти у каждого человека есть какое-нибудь прозвище и он, Туся, еще легко отделался. Его прозвище звучит совсем не обидно. Туся и Туся. Гораздо хуже Баран, Крокодил, Крыса или, к примеру, Бензин-Керосин.

— Хорошо, — сказал папа, — мы будем теперь звать тебя Сашей или Шурой, а лучше вот так: Сашурой!

И папа засмеялся, довольный своим изобретением.

Слово дать легко — попробуй выполни!

Если ты привык ходить без галош и тебе неожиданно купят галоши, ты их в первый же день где-нибудь оставишь. Привычка!

Так и с Тусиными родителями. Они понимали: не надо больше называть сына Тусей, Тусенькой и тому подобное.

Но остановиться не могли.

Стоит Тусе задержаться во дворе, перегулять минут десять, открывается форточка и — на весь двор:

— Туся! Туся!

Тотчас двор оглашается криками. Сколько бы ни было там ребят — все кричат, как сумасшедшие:

— Туся! Туся!

И Туся сквозь эти крики идет домой.

У каждого человека есть терпение. И это терпение когда-нибудь кончается.

Однажды стала мама кричать в форточку:

— Туся! Тусенька!

А Туся взял и спрятался. В сарай. На заднем дворе. Сидит в темноте и слушает: «…уся!.. уся!..» Это ребята бегают по двору, ищут его.

Наконец угомонились, надоело.

Еще раз-другой спрятался Туся в сарай, пока мама не разгадала его хитрость.

— Шурик, домой! — закричала она тогда.

И все ребята, сколько их было во дворе, а было их не меньше трех десятков, продолжали играть в свои игры — фантики, попа-загонялу, классы, штандарт…

Туся оставил свою игру и спокойно пошел домой.

Простите, я не девочка!

Еще одна неприятность была в Тусиной жизни: его очень долго принимали за девочку. Судите сами — волосы густые, длинные…

Наверно, Тусина мама мечтала о дочке, а когда родился сын, никак не могла с этим примириться.

Где бы Туся с мамой ни появились — в саду ли, в трамвае, в гостях, в очереди, на маминой работе — всюду Туся слышит:

— Какая чудная девочка! Какие волосы! А ресницы!..

И всюду Туся произносит одну и ту же фразу:

— Я не девочка!

На некоторых эта фраза действует, они теряют интерес и отходят в сторону. Другие, наоборот, еще пуще распаляются:

— Подумайте, это мальчик! Никогда бы не поверила! Чудо, чудо!

Одной настырной тетке Туся даже сказал:

— Простите, я не девочка!..

Так поступали взрослые. Когда они хотели кого-нибудь особенно сильно уязвить, они не говорили: «Это чепуха!» Или: «Какая чушь!» Они говорили: «Простите, это чепуха!» Или: «Простите, но это чушь!» И делали ударение на слове «простите».

Как-то вечером лег Туся в постель, притворился, что спит, а сам слушает, что мама с папой говорят.

П а п а. Надо бы Тусю постричь, скоро ему в школу…

М а м а. Успеем. Такие чудные волосы…

П а п а. Но ведь над ним в классе смеяться будут!

М а м а. Мало ли дураков. Если на всех обращать внимание…

П а п а. И все-таки, согласись, как-то странно…

М а м а. Постричь всегда успеем. Попробуй отрасти!..

Утром, когда взрослые ушли на работу, Туся постучал в квартиру к Леве Тройкину. Лева уже в пятый перешел.

— Заходи, — сказал Лева. — Ты чего такой кислый? Щами объелся?

— Лева… — сказал Туся, — постриги меня, пожалуйста…

— Постричь?! Это можно, — сказал Лева и потер от удовольствия руки. — Значит, так, вот кресло. Садитесь, гражданин. Вот полотенце, зеркало, ножницы. Обернемся простыней, так! Выше подбородок. Вам полубокс? Или полечку? А может…

— Бокс, — сказал Туся.

— Прекрасно, прекрасно, — сказал Лева. — Сейчас мы возьмем расчесочку…

— Ой, не дергай!

— Потерпи. В парикмахерской терпеть надо.

— Да больно же! У тебя ножницы тупые!

— Ножницы как ножницы. Не нравится — иди на Большой проспект.

…Скосив глаза, Туся смотрел, как на белую простыню падали густые черные клочья.

Он боялся глядеть в зеркало. За его спиной тяжело дышал Лева.

Наконец Туся не выдержал и поднял глаза. На него в отчаянии смотрело какое-то странное существо — жалкое, бледное, худое, с головой, похожей на рощу, по которой пронесся ураган.

Лева поливал одеколоном Тусину голову. Одеколон стекал по щекам и смешивался со слезами.

В этот день Туся плакал еще раз — вместе с мамой.

Туся плакал от стыда: не хотел идти в настоящую парикмахерскую. Боялся — засмеют.

Мама плакала бог весть от чего.

Тело и душа

— Чтобы тело и душа были молоды!.. — поет Тусина мама.

— Чтобы тело и душа были, как лапша! — кричит Венька-американец.

Мама наверху, на окне стоит, а Венька внизу, на дворе кривляется. Маме не слышно его, но Туся все равно злится и грозит Веньке кулаком. Жаль, не видит Венька кулака…

Венька приехал из Америки, где его папа-инженер был в длительной командировке; приехал с родителями, с дедушкой-врачом и холодильником. Единственным на весь дом, а может быть, и на всю улицу — холодильником!

Ну и что? Значит, все должны его, Веньку, слушать?

Мама стоит на подоконнике и моет окно. Сегодня все моют окна. Будто сговорились. Но никто не сговаривался. Просто скоро Первое мая, и солнце шпарит! Самое время мыть окна.

Женщины стоят на своих подоконниках в синих халатах, в разноцветных передниках, на головах красные косынки. Женщины моют рамы, моют стекла, на стеклах плавится солнце, и солнечные зайцы бегут по стенам.

Мама моет стекло. Стекло скрипит. И весело гудит на кухне примус. Мама поет.

Многие женщины поют, когда моют окна, потому что идет веселая весенняя уборка, потому что скоро Первомай и вообще с песней, как известно, легче.

Но другие женщины поют тихонечко, себе под нос, а мама поет громко, во весь голос.

Голос у мамы замечательный. Туся забыл, как он называется. Сам профессор консерватории сказал, что голос у мамы замечательный. «Учиться, учиться, голубушка!..» А мама вместо «учиться» Тусю родила. Некогда ей учиться.

Туся чувствует себя виноватым. В чем? Он и сам не ответит, если вы его спросите. Может быть, ему неловко оттого, что он не вовремя родился…

Как-то мама пришла со службы усталая, расстроенная, неприятности у нее там какие-то, вечно у взрослых на работе неприятности! Пришла она из своей аптеки, где лекарства выдает, а дома — глаза бы не глядели! Все вверх дном, обед готовить надо, пол мыть, стирать…

Черной тучей метнулась мама по квартире. Как зашумит водой, как грохнет ведром об пол, как шваркнет тряпкой!..

Потом села на пол и заплакала. Плачет и приговаривает:

— Ироды, ироды… Готовь на вас, работай… А вы, вы… Разве это жизнь? Голос у меня пропадает!..

Она ползала по полу на коленях, возила вокруг себя мокрой тряпкой и долго всхлипывала.

Страшно, когда взрослый плачет. Хуже, чем самому плакать.

Туся боялся войти в комнату. Он стоял на кухне, за шкафом, где серым-серо от старой паутины. Чувство непонятной вины смущало его, и сердце сладко ныло от жалости к маме и самому себе…

…Мама моет стекло и поет:

Можно галстук носить очень яркий

И быть в шахте героем труда!..

Туся видит, как женщины оборачиваются, как они застывают в своих окнах с тряпками в руках, точно портреты в рамах, как они вытирают пот со лба и улыбаются…

Как же так — резеда

И героем труда,

Почему, растолкуйте вы мне…

Мама выжимает тряпку, примус гудит упруго, горелка его светится малиново, а закопченные стены кухни и черный ее потолок белеют от солнца.