Сиротство сохи, бесталанность пахаря, одиночество бобыля – все это излюбленные темы Никитина. Он взял их, конечно, из самого себя, из настроенности и предрасположений собственной души. Ей «была близка вся грязь и бедность Кулака». Даже если бы гораздо лучше и богаче сложилась его внешняя судьба, все равно «к горьким горе идет», все равно – пали ему на долю

В произведениях Никитина так часто и настойчиво появляется, такую существенную долю имеет бедность, что она даже принимает характер какой-то реальной сущности. Песня про бедность, уныло звучащая у нашего поэта, не есть эпопея о чем-то случайном или только об отдельных очагах нужды, – здесь видишь Нужду самое, видишь ее олицетворенной, с морщинистым лицом, слышишь ее тихую, неотвратимую поступь: «войдешь ты, – пол не заскрипит»; медленно душит она свои жертвы, как и вообще доля бесталанная убивает не сразу, не мгновенно, а, по сравнению Никитина, «что жена сварливая, – не уморит с голода, не накормит досыта».

Если бы нужда, застенчивость, убожество искали себе среди людей олицетворения, они едва ли бы нашли существо более подходящее, чем Никитин. Он и сам рисует себя таким:

Изображая себя (или себе подобного) в «Дневнике семинариста», он показывает нам воплощение нелюдимства, поразительное незнание самых элементарных человеческих отношений, не только физическую, но и моральную неуклюжесть. Впрочем, это больше относится не к его прозе, а к стихам. Именно в них, в большинстве их, отражается, как в тусклом, но верном своему оригиналу зеркале, то печальное и оскорбительное, почти отталкивающее явление, которое писатель формулирует словами «изношенное лицо» прирожденно старое, никогда не свежее лицо. Сказать, что последнему соответствовала такая же изношенная душа, было бы не только страшно, как страшно произнести смертный приговор, и вдобавок смертный приговор тому, что даже и не жило, – но это было бы и несправедливо. Однако правда то, что в стихах Никитина нет, или почти нет, молодости. Он прошел мимо своей юности. Он начал не с начала. «Я состарился рано без старости». И почти отсутствует в его стихотворениях эротика. Эта черта его, в связи с внешней серостью жизни, способствовала тому, что из него вышел поэт погоста. «Вырыта заступом яма глубокая» – это не просто один из его стихов, это трагический эпиграф ко всем его произведениям. Безвременно раскрывшаяся могила составляет центр его печального творчества. И даже один из его героев, портной, осиленный беспросветной бедностью, при жизни еще как о последней милости просит, чтобы ему вырыли могилу, и действительно ложится в нее. У Никитина – заживо погребенные, и обычны для него похороны; больше у него смерти, чем жизни. Он говорит о «святыне смерти». Порою это навевает на читателя жалость и трогает его. Откликаешься на скорбно-прекрасные слова о смерти ребенка: «едва зажженная лампада таинственной рукой погашена»; и у нас тоже, как у самого автора, «черною кровью обливается бедное сердце», когда узнаешь из «Дневника семинариста», как умирал и умер юноша Яблочкин: была у него мечта об университете, мечтал он иметь собственного Пушкина и Гоголя, читал он, рвался к свету, – но болела у него и душа, и грудь; побежденный двойною болью, он погиб, не дочитав ни Пушкина, ни Гоголя, ни собственной жизни…

Есть у Никитина и люди, заживо погребенные в нравственном смысле этого ужасного слова, – таков учитель из «Дневника семинариста» Иван Ермолаевич, когда-то живой, идеалистически настроенный дух, а теперь – смирившийся перед жизнью, забитый и убитый.

Но какое бы изношенное лицо ни было у человека и как часто в своей действительности и в своих настроениях ни посещал бы он кладбища, все-таки звучит для него песня, «серебром рассыпается», и реет в синем воздухе «гостья погоста, певунья залетная». На погосте никитинской поэзии тоже бывает гостья песни и красоты. День его прозаичен и пылен (с пылью сравнивает он и всепроникающую сплетню, эту фею провинции) – ночью же хочется пойти в душистый и сумрачный сад, полюбоваться звездами в пруду, ракитами, которые заснули над его «хрустальной гладью», и послушать «певучие звуки рояли». Певучие звуки, рояль у Никитина… Это на первый взгляд может показаться странным; однако нет сомнения, что певучесть многим стихам его присуща, внешняя и внутренняя, и она особенно внятна как раз тогда, когда тишина всяческого погоста оттеняется кличем природы, музыкой вольного воздуха:

И неожиданная, но такая понятная ассоциация настроений побуждает автора противопоставить этой беспробудной тишине свободное звучание жизни:

Мир смерти! Вечная память невзгодам и слезам, – но…

и как победителен, как властен этот воздух свободы, насколько он сильнее погоста!

Поэт нетребовательного и заурядного, изобразитель обыденных отношений жизни, Никитин в ряде своих бытовых поэм, во главе с «Кулаком», даже довольствуется просто отдельными фактическими драмами, отдельными спектаклями обиды и горя, и каждый из них уже достаточно говорит сам за себя, и из этих трагических слагаемых уже поневоле строится печальная сумма, возникает обобщение. Никитин, ловкий и порою лукавый, всегда наблюдательный рассказчик, воспроизводит частные сюжеты, разрозненные куски и подробности жизни; но он умеет зажечь их некоторым отблеском поэтического драматизма, умеет оживить немудрый диалог своих будничных героев. И то, что элементарно, в его изображении вызывает горесть и сочувствие. А возвышенное и торжественное ему не дается. Когда он решился было подойти к Гефсиманскому саду, к его бессмертной ночи, он оказался перед ними бессилен, и лишь комична и дерзостна его попытка сочинить Христу Его слова, сказать за Него глубокие речи.

Никитин – поэт наспех, поэт между прочим, и каждое стихотворение у него на счету. Он не всегда может оправдать стих, т. е. показать его законченность, его уместность, явить его как соответственную форму поэтической сути; бывает у Никитина и проза, лишь плохо одетая в стихи. Но всегда его усилия искренни, отношение к поэзии благоговейно; и симпатично то, что, не ревнивый к признанию своих стихов, к репутации поэта, он, однако, считает себя вправе призывать к себе чужое внимание как человек, верит в участие людей и, в свою очередь, сам всегда готов отозваться на их бедность и бесталанность.