Он напряженно искал выхода, разглядывая на карте заштрихованный синим карандашом прямоугольник, преградивший путь лодке к спасительным глубинам.

Его беспокоила торпеда, застрявшая в аппарате. В любой момент она могла сдвинуться с места, удариться о заднюю крышку торпедного аппарата, а тогда… О том, что случится тогда, он старался не думать.

Противник на этот раз попался упорный. То ли командиры вражеских кораблей не знали, что идут, по минному полю, то ли просто боялись жестокой трепки от начальства за неукарауленный транспорт, но они не отставали от лодки.

Шли часы. В отсеках “Щуки” стала ощущаться нехватка кислорода. Несколько раз Макаренков собирался отдать приказ о всплытии, но доклады гидроакустика останавливали его: фашистские корабли продолжали висеть над лодкой. Кроме того, ни на минуту из памяти не выходила застрявшая торпеда. Он зримо видел обнаженные жала ударников, готовые ударить по капсюлю-детонатору. Вот почему бессменную вахту на горизонтальных рулях нес Иван Гандюхин, лучший горизонтальщик североморского подплава и старожил лодки, совершивший на ней все четырнадцать боевых походов. Вот почему, зная, что это ничем не поможет, матросы все же ходили на цыпочках, боялись шелохнуться и, не дай бог, кашлянуть.

Гандюхин вел ледку, что называется, “по ниточке”. Его глаза, зоркие, цепкие, не отрывались от стрелки глубиномера и розового воздушного пузырька, медленно перекатывающегося в овальной шкале дифферентометра. Руки, большие, жилистые, ловкие, неприметными движениями поворачивали никелированные штурвалы. Для него эти часы были испытанием не только умения, опыта, но и воли, настойчивости, упорства. Добрым словом не раз помянул Иван своего учителя — мичмана Юдина, донимавшего когда-то молодых рулевых нудными и ненужными, как им думалось, тренировками.

Но всему бывает начало и рано или поздно наступает конец. Пришел конец и нестерпимо долгому испытанию подводников. Перед рассветом “Щука” оторвалась от навязчивых преследователей. Ко всеобщей радости, гидроакустик доложил: “Море чисто!”, и командир, в последний раз осмотрев горизонт, отдал команду: “Всплывать!”

Лодка всплыла на поверхность. Звонко клацнув, откинулась крышка люка, и в отсеки буйным потоком ворвался свежий воздух, холодный, по-осеннему сырой, напоенный запахами открытого моря.

Макаренков поднялся на мостик. Стояла темная ночь. Только на востоке, чуть высветив небо, пролегла узкая бледно-розовая полоса. Порывистый ветер ударил в лицо, забрался за ворот кожаного реглана, зябкая дрожь пробежала между лопатками. Макаренков поежился, но не ушел под предохранительный козырек рубки. Он даже расстегнул ворот кителя, жадно заглатывая холодный, удивительно вкусный воздух.

Вслед за командиром на мостик поднялись комиссар Зайцев и сигнальщик Кундыш, долговязый и немного нескладный, прозванный матросами Телескопом. Впрочем, Кундыш, лучший сигнальщик “Щуки”, не обижался на товарищей за Телескопа. Втайне он даже гордился прозвищем: оно ведь дано за зоркие глаза, а ими он и в штормовую полярную ночь видит не хуже совы.

Кундыш вооружился биноклем и взобрался на тумбу перископа — самое высокое место на подводной лодке, а офицеры, поеживаясь от пронизывающего ветра, устроились под козырьком ограждения рубки.

— Мда-а, положеньице хуже губернаторского… Что с торпедой станем делать? В отсек ее обратно не втянешь и в море тоже не выбросишь, — нарушил затянувшееся молчание Зайцев.

— Инерционные ударники, будь они неладны! — сказал Зайцев. — Чуть тронь их — мокрое место останется.

— Вытащить их надо и утопить, а торпеду сбросить за борт. Другого исхода не вижу, — наконец откликнулся Макаренков.

— А как?

— Кому-то придется пойти…

— Добровольца покличем?

— Да. Из торпедистов, конечно. Ты спустись вниз, объясни: дело не простое, башку запросто оторвать может. Да что башку, никому несдобровать, если в аппарате рванет! И еще учти: тому, кто пойдет, помощники потребуются. Подбери троих…

Комиссару не пришлось долго объясняться с торпедистами, самим ясно, что к чему. Идти добровольцами вызвались все, но первым шаг к комиссару сделал Сергей Камышев.

— Вы и пойдете, — сказал Зайцев. — Готовьтесь.

Перебросив через плечо тяжелую брезентовую сумку с инструментом, Сергей решительно шагнул через высокий комингс. Торпедисты молчали. Проводили его тревожными и ободряющими взглядами.

“Беспокоятся, — понял Сергей. — Эх, друзья мои дорогие…”

На мостике его встретил Макаренков и командир боевой части. Командир лодки объяснил задачу. Спросил:

— Сумеете, Камышев?

— Постараюсь, — коротко ответил Сергей и застенчиво улыбнулся. Он волновался. Всеобщее внимание смущало его.

— И еще вот что, Камышев, — твердо произнес командир, умолк на секунду, словно запнулся, и закончил: — Если фрицы наскочат — авиация или корабли, — мы погрузимся, времени не будет вас из воды поднимать.

— Ясно!

— Что ясно?! Без вас погрузимся, это понятно? — спросил Макаренков, пристально вглядываясь в лицо матроса.

— Понятно, товарищ командир. Как же иначе? — ответил Сергей и, не желая того, снова улыбнулся. “И чего улыбаюсь, дубина!” — обругал он себя в уме и закусил губу.

— Все, значит, понятно?, — еще раз сказал Макаренков, чуть помолчал и кивнул головой: — Ну, счастливо, иди…

Камышев вооружился отпорным крюком и прошел на нос “Щуки”. Лодку сильно качало, бросая с борта на борт. Волны, разбиваясь о форштевень, с угрожающим ревом лезли на палубу. В промежутке между двумя валами Сергей, изловчившись, лег грудью на палубу и, придерживаясь рукой за леерную стойку, осторожно, сантиметр за сантиметром ощупал торпеду.

Волны накрывали его с головой, колотили о металл, угрожая сбросить в воду. Море словно взбесилось, швыряло на лодку за валом вал. Сергей силился не смотреть на волны, не слышать их злобного ворчания, но глаза сами тянулись к ним. В какой-то момент, когда он, перевесившись через борт, старался заглянуть в нишу торпедного аппарата, с мостика раздался отчаянный крик:

— Берегись!… Полундра!…

Сергей вскинул голову и на миг оцепенел. Прямо на него, закрыв небо, неслась черно-синяя, дико ревущая стена воды. Он прижался всем телом к палубе и обхватил обеими руками стойку. Море обрушилось на него, смяло, закрутило в бешеном водовороте и отхлынуло в бессильной ярости перед волей и силой непобежденного человека.

Жестоко избитый волнами, мокрый, с окровавленным лицом, Сергей поднялся на мостик и доложил командиру результаты обследования:

— Торпеда больше чем наполовину торчит из аппарата. Волны ее расшатали, того и гляди переломится. Ударники взведены. С палубы их не вынуть, надо спускаться за борт. Разрешите выполнять, товарищ командир? — не сделав паузы между словами, спросил он, испугавшись вдруг, что командир может послать вместо него другого. — Я уже знаю, что и как нужно делать… — добавил он, глядя в лицо командиру.

Макаренков испытующе посмотрел на матроса, молча кивнул и наклонился над люком:

— Внизу! Подать на мостик легководолазное снаряжение Камышева!

Сергей глубоко вздохнул. Ему хотелось сказать, что он выполнит задачу, выполнит непременно, чего бы это ему ни стоило. Но он промолчал. Нужных слов — простых, идущих от сердца, — не нашлось.

Снаряжение подняли на мостик. Отложив в сторону маску с кислородными баллонами — она не понадобится, — Сергей скинул ботинки, робу, натянул резиновый комбинезон и, взяв в руку сумку с инструментами, выжидательно поглядел на командира. Макаренков сказал лишь одно слово: “Иди!”, но в глазах его были и тревога, и уверенность, и сомнение.

Сергей снова спустился на палубу. Вместе с ним пошел и командир боевой части. Он должен был страховать Сергея во время работы за бортом. Лейтенант очень волновался, несколько раз переспрашивал у Камышева водолазные сигналы, говорил торопливо и сбивчиво какие-то ободряющие слева. Сергей слушал плохо: все мысли сосредоточились на предстоящей работе. В уме он проделывал движения, которые должен будет выполнить через две–три минуты.