— Далее, — прервал чтение Аркадий, — Соболевский на основании найденного документа утверждает, что первыми поселенцами на Юконе были потерпевшие бедствие спутники Дежнева, а именно та часть казаков, которая шла с Герасимом Анкудиновым. Кстати, выражение «вор», «воровской», которыми наградил Дежнев в своем известном донесении этих людей, означает всего лишь подозрение в том, что они намереваются присваивать государев ясак. Соболевский приводит цитату из Дежнева, где говорится, что буря, которая раскидала суда, унесла четыре коча, на которых были ранее спасенные люди Анкудинова, «а его семейкины кочи разбило чуть погодя…».
Интересно, что, опережая возражения, Соболевский сам пишет:
«Но ко времени путешествий Кобелева (1799 год) или Германа (1794 год) существование поселения, в котором жили бы дети дежневцев, владеющие грамотой, читающие книги и прочее, становится невероятным. Смены трех-четырех поколений в те времена было достаточно для полного забвения грамотности или пропажи к ней интереса. Кроме того, предприимчивые казаки постарались бы и на новом месте построить или починить кочи и уйти назад на Чукотку с вестью о новом богатом крае, каким представляется лесная Аляска по сравнению с каменной чукотской тундрой. Спутники Дежнева не были в душе своей колонистами. «Читают книги, пишут, поклоняются иконам…»! — это, конечно, не дежневцы. «Всего у них довольно, кроме одного железа» — так можно писать только о рачительных переселенцах. У потомков людей, выброшенных на берег сто лет назад, «всего вдоволь» быть не могло…»
И тут же Соболевский выстраивает цепочку фактов, которая окончательно убеждает в обратном. Вот смотрите, что он пишет:
«Однако, рассматривая письменные свидетельства о плаваниях на Аляску в прошлом веке, я обнаружил следующее удивительное явление. Начиная с похода Федорова и Гвоздева в тысяча семьсот тридцать втором году, начинается магия имен. Историки начинают следить за именитыми мореплавателями, бережно сохраняя для нас высокие фамилии Чирикова, Беринга, Евреинова, Шпанберга… О тех же, кто на самодельных дощаниках или ботах уплывал в океан из Колымы, или Анадыря, или Камчатки, никто более не пишет и судьбы их не прослеживает.
А ведь на Алеутских островах первые русские зверобои были уже в пятидесятых годах. Около семьсот шестидесятого года их корабли уплывали к побережью Аляски. На Большой земле Америки зимовали в семьсот шестьдесят первом — шестьдесят втором году промышленники иркутского купца Бичевнина. В том же шестьдесят втором году корабли русских промышленников под начальством мореходов Дружинина и Медведева были разбиты и сожжены алеутами после случайных ссор и стычек, судьба людей с них, за малым исключением, неизвестна. Не говорю уже о шлюпке, пропавшей с корабля Чирикова «Святой Петр», когда пятнадцать человек во главе с боцманматом Дементьевым, уйдя в июле семьсот сорок первого года в глубь залива, у которого остановился корабль, не вернулись…
Таковы были факты. И они образуют одну непрерывную цепочку от горемычных спутников Дежнева до современников Германа».
— Дальше текст обрывается, — сказал Аркадий. — Есть варианты окончания, но они все густо замараны чернилами. Однако и без этого ясно, в чем состояло открытие Соболевского. Поселение на Юконе, основанное первыми путниками Дежнева, сохранилось, принимая все новых и новых жителей, до времени Кука и Германа.
— Так вот почему он так стремился вернуть утраченный пенал, — сказал я. — В тетради труд всей его жизни…
— И все-таки… — сказал Василий Степанович. — Похитить такие документы! Какое тут может быть оправдание?
Я взял из рук Аркадия тетрадь. Листы в голубую линейку были густо исписаны, кое-где автор начинал и бросал рисовать чертежи земель. Около мыса Дежнева стоял крестик — это Соболевский отметил предполагаемое место гибели кочей Герасима Анкудинова.
— Упорный старик, — сказал Аркадий. Он забыл, что Соболевский в год написания статьи был одного возраста с ним. — Ну что же, Василий Степанович, принимайте тетрадь. Вам ее хранить. Самолет, обещают, прилетит завтра. Вот и конец нашему поиску, друзья.
Сказав «конец», он ошибся.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ,
в которой из Алма-Аты приходит письмо
Мы прилетели в Ленинград солнечным холодным днем. Желто-красные гатчинские аллеи пронеслись под крылом самолета. Жухлая болотная трава стремительно поднялась и превратилась в разноцветный дрожащий ковер. Движение ковра замедлилось, ноющий звук моторов оборвался и перешел в добродушный гул. Самолет запрыгал по бетонным плитам. Мы спустились с трапа, получили вещи и направились искать такси. Я провожал Аркадия.
Дома у него под дверью лежало письмо… из Алма-Аты.
«Уважаемый товарищ Лещенко!
Вам пишет дочь Соболевской Нины Михайловны — Вера Вениаминовна. С глубоким прискорбием должна сообщить, что моя мать умерла год тому назад от белокровия, болезни в нашей семье неизвестной и потому вдвойне коварной.
Из Вашего письма я поняла, что вопросы, которые Вы хотели бы ей задать, касаются моего отца, Соболевского Вениамина Павловича. Именно он исполнял обязанности хранителя частного музея в городе Владивостоке в годы революции. У него был брат, Константин Павлович, офицер белой армии, пропавший в те годы без вести, — вероятно, уехавший во время эвакуации с японцами.
Я не знала отца — родилась в 1922 году в январе месяце, в Петрограде, куда мать уехала к родственникам, незадолго до событий на Дальнем Востоке.
Отец погиб в поселке Вторая Речка под Владивостоком в том же 1922 году вследствие острого простудного заболевания, ослабленный потерей крови от тяжелой огнестрельной раны, полученной при неизвестных нам обстоятельствах. На могиле его я была в 1939 году.
Выполняя Вашу просьбу, я перебрала письма отца, оставшиеся после смерти матери, и нашла среди них одно, которое, может быть, заинтересует Вас. Никаких других вещей или документов отца у нас не сохранилось. К сожалению, это все, чем могу помочь.
С искренним уважением
В конверт было вложено еще одно письмо. Пожелтевшие страницы, выцветшие чернила. Аркадий бережно развернул его.
«Дорогой друг!
Пишу тебе, вероятно, в самое тревожное время нашей жизни. В этом году рано кончились туманы, но для меня прояснение остается по-прежнему далеким и желанным. У вас в Петрограде уже все спокойно, а наш многострадальный Восток до сих пор терзаем распрями и междоусобицами. На рейде, против моего окна, стоят борт о борт японский и американский крейсеры, и никто не может поручиться, когда и в кого начнут стрелять их пушки. Ходят слухи о близкой эвакуации, но кто их знает, этих наших так называемых союзников. Нет более ранимой науки, согласись, чем наша с тобой история, и нет ценностей, более легко разрушаемых и похищаемых, чем ценности исторические. Вот почему предстоящие перемены, а они, конечно, наступят, беспокоят меня. Уже была попытка конфисковать и отправить морем в Нагасаки бесценные коллекции минералов. Я так и не понял, что за люди приходили тогда. Двое из них были в форме японских офицеров, двое в штатском — эти говорили по-французски. Однако японский комендант, к которому я обратился на другой день, сам был очень удивлен и выразил предположение, что это действовали частные лица.
У нас участились случаи ограбления на улицах. Поэтому, когда я задерживаюсь, приводя в порядок ценности, порученные моей защите, то не рискую идти нашей полутемной Шанхайской, а ложусь тут же, на кожаном диване, против стола, за которым когда-то любила сидеть ты, наблюдая за моей работой.
Вот почему, друг мой, я решил нынче же собрать все наиболее ценные рукописи, относящиеся к первым историческим плаваниям наших соотечественников в восточных водах и первым поселениям на Аляске, рукописи, которым нет цены и которые могут принадлежать только нашему народу. Я решил спрятать их. Для этого милейший С. (он часто вздыхает, вспоминая нашу дружную поездку семьями шесть лет назад из Петербурга сюда) принесет мне из штаба свинцовый пенал, в котором бросают за борт в случае гибели корабля карты минных полей и шифровальные коды. Я решил поместить внутрь его наиболее ценное и закопать пенал во дворе нашего дома. В случае если судьба окажется жестокой ко мне, передай письмо лицам, заинтересованным и облеченным государственным доверием, с тем, чтобы они могли вернуть стране принадлежащее ей по праву.
Многие суда уже ушли, и Золотой Рог кажется в эти дни мрачным и опустевшим. Я смотрю на темную поверхность его, скудную зелень сопок и на белый лоскут тумана, который один по-прежнему лежит в самом углу залива. Мне кажется, что жизнь покидает организм нашего города, и кто знает, когда она вернется в него снова.
Береги нашу дочь. Подумать только, преступный отец, я еще не видел ее, — тысячи верст и десять фронтов отдалили нас.
Уповая на высшее милосердие, остаюсь любящий вас и целую