— Наш северный попугай!

У Эли для всякой птицы здесь прозвище, про всякую — сто историй.

Родилась она далеко от Командорских островов — в Армении.

Раскаленные красные камни, синие горы, маленькое селение посреди сухой безводной долины. Воду девочка видела всегда помалу: в ладошках — когда умывалась, в кружке — когда пила, на дне колодца, когда отец приоткрывал крышку, чтобы опустить ведро.

Выросла, окончила институт, попала во Владивосток. А тут — море! Вода до самого горизонта. Пораженная, решила: тут и останусь.

Как все горянки, была она молчалива и не боялась одиночества. Поэтому, когда ей предложили поехать на остров изучать птиц, сказала:

— Ладно! — и очутилась на Арьем Камне.

Когда собиралась туда, опытные люди советовали:

— Сапоги обязательно возьмите резиновые — в них нога не скользит. И конечно, примус. Деревьев на острове нет, костерок не разведешь. Одеяло потеплее, свитер — даром что лето, может и снег пойти…

— Это в июне-то?

— В июне.

Самой страшной была первая ночь. Катер, который привез ее, ушел. Набежали тучи, солнце село — темнота! Ни зги! Висит где-то между черной водой и черным небом крошечная палаточка, в ней на железной койке — маленькая женщина. Где-то внизу ворочается океан. Ветерок шевелит траву, а женщине кажется — кто-то подкрадывается. Идет кто-то по скале, все ближе, ближе… Камень упал. Крикнула морская птица… Такие тоска и страх!

Достала Эля из ящика примус, чиркнула спичку — разожгла. Вспыхнул над примусом голубой огонек, зажурчал. Набрал силу, стал желтым, красным, по палатке побежало, заструилось тепло. Шумит примус! Будто появился собеседник: торопится что-то рассказать взахлеб, а она сидит, слушает его и кивает…

Потом привыкла. И к темноте и к ветру. Бывает, задует он, белой пеной покроется океан. Волны с размаху — о камень. Гудит скала!.. Посыплет бус, тонкой водяной пленкой покроет скалы, траву, тропинки. И только птицы, верные соседи, по-прежнему галдят, хлопочут.

— Я их тогда и полюбила. Они бесстрашные! Хочешь расскажу, как они ведут себя в ненастье?

Над островом обрушивается шторм, а колония не прерывает дел. Во время самых диких ветров можно видеть в воздухе птиц. Только когда сидят, они поворачиваются носами к ветру да потеснее прижимаются к скале…

И еще — когда на Арий Камень первый раз упал туман, она тоже оробела.

Было безветрие. Туман наполз с океана плотной стеной. Стало трудно дышать. На лице, на плечах — мелкие водяные капли. Все как в молоке, вытянешь руку — не видно пальцев.

— Туман застал меня на берегу озерка. До палатки — шагов десять, а не дойти. Вдруг упадешь со скалы? Или подвернешь ногу… Села я на камень и стала ждать. В тумане ведь слышен даже самый слабый звук. И вдруг отовсюду понеслись крики, зашуршали крылья. Это взлетали и садились ары, бакланы, ссорились чайки, свистели крыльями топорики. В такой туман не выпускают самолеты, бывает, становятся на якорь корабли, а птицы летают! Молодцы!

Я заметил, как по-особенному научилась она здесь ходить. Тихо. Движения плавные, как в замедленном кино. Птицы ее не пугаются. Идет она прямо на чайку, та взмахнет крылом, отскочит на шаг и продолжает свои дела — рвет что-то на кусочки, ворчит.

— Как собака! — сказала Эля про одну злую чайку.

Мы ходили по острову, и она все рассказывала и рассказывала про птиц.

На Арий Камень птицы прилетают весной: надо снести яйца, вывести птенцов, поставить их на крыло или спустить на воду — у каждой птицы это получается по-своему.

У чайки-моевки птенец появляется на свет слабым, первую неделю лежит в гнезде и только к концу шестой крепнет, поднимается на ножки, пробует выходить на край обрыва. Станет здесь, развернет крылья, с опаской посмотрит вниз — страшно! А справа и слева такие же, как он, — серые, голенастые, бедовые. Кричат, подбадривают. Вьются над ними с криками отцы, матери. Но вот настает час — словно что-то толкнуло его, кувыркнулся птенец с обрыва, отчаянно замахал крыльями. Принял его воздух, поддержал. Описал смельчак петлю и снова вернулся к гнезду. А за ним — как купальщики холодной осенью, зажмурив глаза, в ледяную воду — соседи по скале — прыг, прыг!

Эти первые полеты продолжаются примерно месяц. Держится молодежь выводком. Постепенно смелеют — все позднее возвращаются на скалу, все дальше и дальше их полеты. Скоро на юг!..

У маленького топорика детство иное. Первые дни проводит он не под открытым небом, как чайка, а в глубине норы, на подстилке из сухой травы и перьев. Подрастет, начнет выбираться на свет, расхаживать у входа в нору. И вот настал день: подбадриваемый родителями, устремляется пешком через гальку, через обломки камней — к воде! Добежал до воды, упал, заработал лапками — поплыл. Прочь от берега! Больше не вернется сюда в этом году маленькая красноносая птица. Уплывет в открытое море, будет там расти, откармливаться, взрослеть среди кочующих рыбьих стай и холодных свинцовых волн.

Такое же детство и у птенца кайры. Этот, правда, растет на свету, на ветру, быстро оперяется, набирается сил. Но тоже приходит день — выйдет малыш на самый край обрыва. А под ногами-то — пропасть! Еле видны мелкие, как чешуйки, волны. И вдруг: замерло сердце, отчаянно затрепетали крылья, вытянул шею, растопырил ноги — и полетел! Вниз, вниз. По пути задел скалу, отскочил от нее как мячик. Все ниже и ниже. Держат крылышки, как парашюты работают перепончатые лапки. Вот и вода. Уф! Заработал ножками — поплыл! Как и топорик, прочь от берега. А неподалеку уже отец и мать. Радуются, торопятся плыть следом. Долго теперь им всем троим жить в море…

И уж совсем удивительно прощаются с берегом птенцы кайры на острове Тюленьем — еще на одном острове, где побывала Михтарьянц.

Тюлений — небольшая плоская скала. У подножия ее — котиковый пляж, на ровной как стол вершине — тысячи птиц. Отсюда совершают они полеты в море, чтобы накормить горластых большеротых птенцов. Но вот птенцы подросли. В жизни колонии наступает великий день. Небывалое оживление охватывает и без того шумный птичий базар. Тысячные толпы кайр совершают неосмысленные на первый взгляд перемещения: они то сбиваются в стаи, то рассыпаются. Постепенно вся эта черно-белая масса сдвигается в сторону моря, и тогда происходит великое: какой-то сигнал, всеобщее, по наитию, решение, случайный шаг вперед одной птицы — птичья толпа упорядочивается. Взрослые птицы спускаются со скалы и выстраиваются шеренгами, образуя проходы между котиками, а никогда не видавшие воды птенцы ручейками устремляются к морю. Они скатываются с обрыва и бегут по этим коридорам, между рыжих, рыкающих, страшных зверей, пока не достигнут камней, покрытых пеной. Бегут, бросаются в волны, а встревоженные котики, шумно дыша и вытягивая шеи, удивленно смотрят им вслед.

Над скалой всегда дикий гвалт: кричат во все горло, торопят родителей маленькие прожорливые кайры, бакланы, топорики. Напоминают о себе, зовут, упрашивают.

Мечется от скалы к воде легион черных, белых, коричневых птиц. Каждая пара кормит детей.

Охотятся птицы каждая по-своему.

Чайка ловит добычу на лету. Нырять не любит. Высмотрит у самой поверхности рыбешку, пронесется над ней, клювом, как крючком, подцепит. Есть!

Кайра — та может и нырнуть. Но под водой долго не сидит, догоняя, гребет одними лапами. Схватила добычу — и сразу наверх.

Совсем другое дело — топорик. Этот под водой чувствует себя как дома. Плоский нос вперед вытянул, лапами и крыльями как заработал… Мчится стрелой, никакой рыбе не уйти!

У огромной олуши и у маленькой вилохвостой крачки своя манера. Эти пикируют, входят в воду как камни. Поднимется олуша метров на тридцать, крылья сложит — и вниз. Бывали случаи, находили в воде олушу — сама мертва, на шее пробитый ее клювом баклан или топорик. Невзначай как копьем проткнула.

Но самый ловкий подводный пловец — баклан: этот, когда плывет, и лапами гребет, и всем телом, как бобр или выдра, извивается. Баклану нырнуть на десять метров ничего не стоит, несколько минут пробыть под водой — пустяк.