Андрюшке очень хочется заглянуть в книгохранительницу, подержать в руках книжицы, посмотреть изображённые в них картинки, но он не решается зайти в палату и лишь переминается с ноги на ногу.

Наконец дубовые резные двери распахнулись. Первым выпорхнул Ваня. Следом степенно шёл благообразный старец с длинной узкой бородой, одетый в чёрную рясу.

— Книжная премудрость возвышает человека, — продолжал Кир Софроний Постник, — книга-память людская, а благодаря этой памяти вечно будет жить Русь-матушка. Слышь, Иван Васильевич, что старец псковского Елизарова монастыря Филофей твоему отцу, покойному Василию Ивановичу, писал: «Два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвёртому не быти». Так ты, славный Иван Васильевич, поступай так, чтобы людям было мило, и тогда люди запомнят твоё имя, занесут его в книги, и будет оно знаменито во веки веков.

Мальчику любы были эти слова, он внимательно слушал книгчия.

— А ты кто будешь? — спросил тот низко склонившегося перед ним отрока.

— Андрей Курбский, сын Михайлович.

— Славный, славный внук у боярина Тучкова. Довольно на этом книжной премудрости, ступайте порезвитесь.

— Айда на боярскую площадку?

— Пошли.

Ребята выскочили на Красное крыльцо, сбежали по ступенькам и отправились на боярскую площадку, хорошо просохшую и утоптанную. Это было любимое место детворы, жившей во дворце. Здесь затевали они свои резвые игры, на Пасху катали яйца, боролись и вели задушевные беседы. Однако сейчас на боярской площадке никого не было, и ребята на ней не задержались.

— Скорей бы уж пришло красно лето, можно будет купаться, плавать на лодке.

— На лето мы уезжаем в Воробьёве, там тоже Москва-река, а ещё — горы; вот где раздолье!

— Хочешь, пойдём на Пожар?

— Пошли.

Свершилось невероятное: великий князь, словно простолюдин, без сопровождения думных бояр отправился за пределы Кремля. Мальчики миновали Фроловские ворота, прошли мимо лавок, где торговали книгами, и вскоре оказались в окружении звонкоголосых булочниц.

— Калачи, калачи горяченькие!

— Блин не клин, брюха не расколет. С медком, молочком, сметанкою!

От хлебных ароматов взыгрался аппетит. Но тут из-за крохотной церквушки, что притулилась возле Лобного места, выскочили скоморохи. Загудели дудки, заверещали трещотки. Один из них, одетый в синюю рубаху, забасил:

Ему ответил тонким бабьим голосом другой:

Глаза у юного великого князя заблестели, он и сам готов весело запеть вместе со скоморохами.

— Ай как славно! — шепчет он.

А в скоморохов словно бес вселился, лихо отплясывают их ноги, заливаются бубенчики, нашитые на рогатые колпаки. Но вот они сорвались с места, и след их простыл.

Внимание москвичей переметнулось на процессию, поднимавшуюся от земской избы по направлению к Лобному месту. Впереди шёл измождённый, с изуродованным лицом, не старый ещё мужик. Его сопровождали стражники с бердышами в руках, палач и дьяк. Вид этих людей поразил Ваню. Он, словно зачарованный, не сводил глаз с палача, а когда процессия прошла мимо, последовал за нею, не обращая внимания на то, идёт ли следом за ним Андрей. На Лобное место поднялся дьяк и, развернув грамоту, стал громко читать:

— Сей разбойник Стёпка Шумилов совершил тягчайшее преступление — убил своего боярина Савлука Редкина, за что приговорён к смертной казни. Желаешь ли ты, Стёпка, просить прощения у народа?

Мужик, равнодушно выслушав приговор, при последних словах поднял голову и пристально всмотрелся в окруживших. Лобное место москвичей.

— Да… да я скажу людям… Слышите, люди: боярин Редкий ни с того ни с сего убил моего единственного сына Володьку… единственного. А я… я не стерпел обиды.

Народ сочувственно зашумел.

— Ты, злодей, прощения проси, не то скончаешься непрощенным.

— Простите меня, люди добрые, — Степан перекрестился и встал на колени.

— Бог простит, — послышалось в толпе.

— Голову преклони, — приказал дьяк.

Мужик положил голову на плаху. Палач, одетый в красную рубаху, шевельнул мускулистыми плечами, в прорезях маски проглянули белки глаз. Короткий взмах топора, и голова, словно срубленный кочан капусты, покатилась с Лобного места.

Ваня был потрясён увиденным. Ему до тошноты была противна эта казнь, лицо его побледнело, руки дрожали, но не было сил не смотреть на это отвратительное действо.

— Государь, пора нам во дворец, боюсь, как бы бояре тревогу не подняли.

Ваня нехотя пошёл следом за Андреем.

Возле великокняжеского дворца мальчики расстались. Проходя мимо кухни, Ваня уловил божественный запах и вспомнил, что с утра ничего не ел. Мальчик нерешительно остановился возле открытой двери. Можно ли ему, великому князю, являться на кухню?

В это время в дверь выглянула повариха Арина и, увидев Ваню, застыла как вкопанная. Лицо её побелело, руки задрожали.

— Господи, никак, сам государь пожаловал? — с ужасом прошептала она.

— Мне бы поесть чего-нибудь, голоден я, — переминаясь с ноги на ногу, произнёс мальчик.

— Голоден, говоришь? — просветлела лицом Арина. — Да что же они, окаянные, забыли великого князя накормить! Проходи, проходи, касатик мой ясный. Сейчас накормлю тебя, сиротинку.

Повариха смахнула фартуком со стола крошки, придвинула скамейку, усадила на неё Ваню. Подперев кулаком голову, с жалостью уставилась на него.

— Ест, как мой Ивашечка, когда оголодается, — всхлипнув, негромко проговорила она.

Ваня, однако, расслышал и вспомнил, что это, должно быть, повариха Арина, у которой не так давно малолетний сын куда-то запропастился.

— Нашёлся ли твой Ивашка? — отодвигая миску, спросил он.

Арину словно огнём опалило. Руки её вновь задрожали.

— Нашёлся, нашёлся, окаянный, куда он денется?

Лучше бы ему сгинуть, чем терпеть мне столь великие мучения, — Арина тяжело вздохнула и стала убирать со стола посуду.

Покидая кухню, мальчик с недоумением думал о страхах, пугающих взрослых. Почему у поварихи Арины дрожали руки?

В день Иллариона[15] 1538 года вся Москва гудела, поражённая удивительной вестью: великий князь Иван Васильевич пожаловал боярина своего семидесятилетнего Василия Васильевича Шуйского, отдал за него свою двоюродную сестру Анастасию, которой недавно исполнилось семнадцать лет. Мать невесты Евдокия была родной сестрой Василия Ивановича. В 1506 году её выдали замуж за крещёного татарского царевича Кудайкула — Петра. Отец невесты — родной брат казанских правителей Мухаммед-Эмина и Абдул-Летифа находился на Руси под присмотром ростовского архиепископа. Он обратился к митрополиту Симону[16] с просьбой о крещении. И вот в день святителя Петра[17] 1505 года Кудайкул принял православную веру и был поименован Петром. Через седмицу он был выпущен из нятства, принёс присягу на верность Василию Ивановичу, а через месяц-в день Григория Богослова[18] состоялась его свадьба с Евдокией Ивановной. От этого брака и родилась Анастасия — невысокая, круглолицая, черноглазая девушка. То-то пересудов, то-то разговоров об её свадьбе с Василием Шуйским! Одни надрываются от смеха при виде славной парочки, другие сокрушаются: надо же, до чего дожили, не иначе как конец света настал.