Вообще, «Героя нашего времени» как художественное произведение больше всего спасает не фигура самого Печорина, в целом далеко не удавшаяся, а та обстановка, в которую он помещен, и то человеческое соседство, в котором рисуется его причудливый облик. Оттеняющие моменты здесь сами по себе являют высокую художественную ценность – большую, чем то, применительно к чему они задуманы в качестве факторов служебных. Все описательное, и почти все диалогическое, и все драматическое, то, что свободно от самохарактеристик Печорина, неодолимо приковывает к себе внимание и восхищение читателя. И прежде всего, так уместна структура романа: на первый взгляд перед нами – только эпизоды; но в действительности эти звенья рассказа имеют сокровенное органическое единство, потому что к Печорину идут его приключения, и встречи, и трагические анекдоты, и то, что случилось в Тамани, и то, что случилось с Вуличем. Все это не случайно, все это непременно бежит на ловца. Живописная жизненная дорога Печорина с ее авантюрами определяется особенностями его душевного строя. Затем, великое и прекрасное значение имеют здесь картины природы. Не напрасно сообщают нам, что Печорин так исключительно любил природу: пусть эта любовь в общем строе его характера не производит впечатления обязательности (гораздо правдоподобнее равнодушие Онегина ко всем этим «глупым местам» и к «глупой луне на глупом небосклоне»), пусть она преувеличена, – во всяком случае, мы должны поверить ему хоть на слово, что природа свевает с него всякую горесть, и беспокойство, и тревогу ума и что «нет женского взора, которого бы он не забыл при виде кудрявых гор, озаренных южным солнцем, при виде голубого неба, или внимая шуму потока, падающего с утеса на утес». Эти горы и потоки, это чрезмерное южное солнце, весь Кавказ вообще является в романе не просто безразличным фоном, который можно было бы заменить совсем другим: нет, Кавказ Печорину – к лицу, и все это неизбежно и внутренне связано с той человеческой личностью, с той душою, которую задумал (хотя и несовершенно осуществил) наш знаменитый автор.

Отнимите у этого произведения картины природы, специфической природы, и вы разрушите самое произведение. Чернеют мрачные, таинственные пропасти, туманы клубятся и извиваются, как змеи, сползают по морщинам соседних скал, тянутся «серебряные нити» рек, метель-изгнанница плачет о своих широких раздольных степях, где можно развернуть «холодные крылья»: это все неуничтожимо и незаменимо, это все кровно срослось с драмой и диалогом лермонтовских героев, особенно Печорина. И не случайно здесь, в этой пламенной стране страстей, где так благородны царственные кони грациозных всадников, – не случайно здесь разыгрывается поэма коня (глаза которого «не хуже, чем у Бэлы»), и Азамат влюблен в эти глаза (влюбленность его еще разжигает Печорин). Это символично, это стильно, это все нужно для Печорина.

Но громкое и грозное, по преимуществу кавказское, высокое, торжествующее, гордые горы, «пирамиды природы», «престолы вечные снегов», эта роскошь стихии перемежается в романе Лермонтова природой тихой, иным аспектом естества, его успокоенной формой, ибо в душе у самого Лермонтова было именно два естества, и горы грозные пред ним и в нем не уничтожали и таких мгновений, когда «тихо все на небе и на земле, как сердце человека в минуту утренней молитвы», той молитвы чудной, которую вообще в минуту жизни трудную Лермонтов твердил наизусть. «Утро свежее и прекрасное. Золотые облака громоздятся на горах как новый ряд воздушных гор. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка; солнце ярко, небо сине, – чего бы, кажется, больше? Зачем тут страсти, желания, сожаления?.. Луна тихо смотрит на беспокойную, но покорную ей стихию» (покоряется беспокойное, «смиряется души моей тревога»). Высоко над миром, там, где, «казалось, дорога вела на небо», на вершине Кавказа, душа обновляется, и здесь могут люди последовать евангельскому завету – обратиться и стать как дети; здесь испытываешь «чувство детское – не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми: все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и верно будет когда-нибудь опять». Душа – дитя. Но условия общества, наслоения культуры затуманивают ее прирожденную наивность, обволакивают ее посторонними элементами, и только на лоне природы спадает с нее эта ветхая чешуя и открывается «вечный младенец», «новорожденная душа». В своей глубине, и своей подлинности душа – дитя. И вот есть ей соответствие: природа-дитя. Найти святое детское в себе и стихии – это великая задача для взрослого и культурного человека. Лермонтов, как писатель, среди природы нашел такую простодушную душу – Максима Максимыча. В его лице, в его прекрасном нравственном лице, разглядел автор такие черты, которые не только пригодны для того, чтобы сообщить фон портрету утонченного Печорина, но и независимо от этого обнаруживают самостоятельную красоту.

Чистейшее воплощение «смирного типа», пушкинская фигура, носитель целостного, хотя и невыраженного миросозерцания, спокойный и сердечный, Максим Максимыч не только противоположен Печорину, но и выше его. Этот заурядный штабс-капитан, родной толстовскому капитану Тушину, действеннее и Печорина, и Демона, и всех эффектных и блестящих; он принадлежит к тем скромным героям жизни, которые на первый же зов ее откликаются подвигом, и не требуют награды, и не считают себя заслуживающими ее. Бескорыстный, светлый в своей обыкновенности, он, как отец, любил Бэлу, – а она, умирая, о нем не вспомнила; он, как отец опечаленный, украшал ее гроб: сколько чувства и душевной благости! Большая заслуга Лермонтова, эстетическая и этическая, важный штрих его биографии – то, что на Кавказе около Печорина он заметил и полюбил эту будничную фигуру. И вообще между противоположными категориями Печорина и Максима Максимыча всю свою короткую жизнь выбирала муза Лермонтова. Вот почему «Герой нашего времени» так характерен для его творчества. Поза и простота, гордыня и смирение, отголоски внешнего байронизма и отклики Пушкину – все это воплощается в Печорине и его бедном, обиженном приятеле. Лермонтов искал себя на пути между отрицанием и утверждением человека, т. е. между смертью и жизнью. И вот, Печорин – мертвый, Максим Максимыч – живой.

Уж по меньшей мере одну половину души носит в себе Печорин омертвелой, и он задуман автором именно как сплав из холода и огня («холодный кипяток» Нарзана). Неживому или живому наполовину скучно, и тем, кто его окружает, от этой скуки – смерть: Бэле, Вере, княжне Мери, Грушницкому, даже коню, которого замучил Печорин, когда мчался на потерянное свидание. Не только «мирный круг честных контрабандистов» потревожил он, точно «камень, брошенный в гладкий источник», но и вообще «как орудие казни» падает он на голову обреченных жертв и всюду несет с собою разрушение и тоску. Порою, впрочем, ему самому хочется плакать растроганными слезами (тем более что «плакать здорово»), но его слеза «на труп безгласный живой росой не упадет», – на его мертвую или полумертвую душу.

В общем, читая о Печорине, испытываешь какую-то нравственную усталость, по тому что у него – праздность души, внутренняя незанятость, чрезмерный досуг, который и позволяет ему до такой степени пестовать себя, с собою носиться. Именно потому, что Печорин не занят, устает читатель. И не верится тому красивому сравнению, по которому лермонтовский герой, «как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига», сроднил свою душу с бурями и битвами и оттого не способен ужиться с тихой долей: нет, на действительные битвы «герой нашего времени», этот негерой, в сущности не способен.

И все же от тяжелых впечатлений, которые навевает Печорин, находишь облегчение – не только в красотах романа, в его пейзажах и персонажах, обрамляющих главную фигуру, но и в той атмосфере идей, живого лермонтовского ума, которая дышит на всех этих страницах. Здесь много мысли (она точит самого автора), много интеллигентности, философии (заметен ее уклон в сторону материализма, в стан доктора Вернера, в пользу такого рода изречений: «после этого говорите, что душа не зависит от тела»). И может быть, самая глубокая мысль «Героя нашего времени», самая проникновенная дума, вдохновившая и лермонтовскую «Думу», выражена в этом удивительно красивом отрывке из «Фаталиста»: