От своего отца, великого знатока русского языка, Андрей Николаевич унаследовал страсть к складному, совершенно особенному слову. Говорил он так образно и так умел находить свои особые слова, что, слушая Андрея Лескова, я представлял себе речь и самого Н. С. Лескова. Надпись писателю Данилевскому на книге была, конечно, занесена на особую карточку в "лесковиану".

(65) "От всего сердца и помышления реку Вам самое горячее благодарение,писал мне Андрей Николаевич из Ленинграда.- Заведена новая карточка с точною зарисовкой всей надписи и означением - когда, от кого получена копия и где хранится автограф, точнее - у кого он находится. Мне надпись дает ценное разъяснение к оценке некоторых смежных, по времени, записок отца к другим лицам. Большое спасибо".

Но как же все-таки попала книга в Александрию? И я вспоминаю сентенцию книгопродавца из Куйбышева:

"Чему вы удивляетесь? Раньте книги ходили пешком или в лучшем случае ездили в почтовой карете; теперь они летают на самолете".

Книга, найденная в Александрии, действительно прилетела со мной на самолете в Москву, как и книга Дмитриева из Куйбышева.

- Книги не только летают,- уточнил, выслушав мой рассказ о куйбышевском книгопродавце, Андрей Николаевич.- Они еще прорастают в земле... и тогда проходит очарованный странник и спасает их от погибели.

Есть особая горькая прелесть в герценовских заграничных изданиях. Она горька потому, что воочию видишь, каких трудов стоило Герцену издавать эти книги в Лондоне или Женеве в надежде, что все же проберется его слово через границы николаевской России, дойдет до сердца подневольного человека и заставит его биться сильнее... Я не упускаю ни одного случая пополнить эту герценовскую плеяду книг и сожалею не о том, что (66) она никогда у меня не будет полной, а о том, что тысячи и тысячи этих выпущенных с таким трудом книг были уничтожены в царской России.

После смерти жены, Натальи Александровны, А. И. Герцен смятенно думал о судьбе и воспитании своих маленьких детей. Он уехал из Ниццы, жил с ними в Лондоне, и здесь в 1853 году одна из почитательниц Герцена - немецкая писательница Мальвида Мейзенбуг- вошла в его дом и занялась воспитанием детей. Обо всем этом широко известно из "Былого и дум", но есть одна страничка отношений Герцена к Мальвиде Мейзенбуг, сохранившаяся в виде его надписи на второй книжке "Полярной звезды" за 1856 год:

"Мальвиде Мейзенбуг для изучения Русского языка. 24. Лондон".

В книжку вплетен и словарик русских слов, написанный рукой Мейзенбуг. Стоит привести список слов, присущих стилю Герцена, особенности языка которого Мейзенбуг, видимо, стремилась изучить: "хлаповень", "булыжник", "посудинки", "востро", "пойду-ка и я тяпну чарочку: вернее будет - скорей согреешься", "шмыгнуть", "обглодок", "шкальчик", "становой", "серчать"...

На другой книжке "Полярной звезды" за 1862 год есть сделанная детской рукой надпись ее владельца:

Как известно, судьба дочери Герцена и Тучковой - Лизы была трагическая: семнадцати лет от роду Лиза покончила самоубийством. Но то, что одна из книг "Полярной звезды" принадлежала лично ей, и Лиза, судя по надписи, дорожила ею, напоминает об этой одаренной, не по годам созревшей, со своим сложным внутренним миром девочке.

Авторские надписи зачастую ничего не содержат, кроме вежливого внимания; иногда, однако, они хранят и глубокие приметы отношений. Егор Иванович был старшим братом Герцена. Об отношениях между братьями подробно рассказано в "Былом и думах". Но, может быть, точнее всего отражает эти отношения надпись, сделанная Герценом на оттиске "Кто виноват?" из № 12 "Отечественных записок" за 1845 год: "Егору Ивановичу - Герцен", вот и вся надпись - лаконичная, холодноватая, не выражающая истинных душевных чувств автора.

(67) Герцена всегда окружало множество людей. Одни боготворили его, другие ненавидели, возводили на него поклепы, лгали и клеветали на него по тем или иным причинам, главным образом из-за уязвленного самолюбия. Такова, например, книга В. Кельсиева "Пережитое и передуманное", в которой автор, почти всем обязанный Герцену, не затруднился недобро и уничижительно написать о нем. Эти книжки, связанные с Герценом, я тоже стараюсь подбирать; одна из них, побывавшая у меня в руках, но, к сожалению, не удержанная мной, и до сих пор тревожит меня воспоминанием о ней.

На желтой обложке брошюрки, напечатанной особым высоким шрифтом, значилось ее название: "Плач гения"; под названием изображен был упавший разбившийся колокол. Анонимная эта брошюрка была напечатана в Берлине в 1862 году несомненно при участии 3-го Отделения и содержала мифическую покаянную речь Герцена, обращенную к русскому народу:

"Умираю, добрые соотечественники, достойный народ русский, и к вам с мольбой о прощении обращаю предсмертные слова мои. Простите меня, что перед смертью дерзнул назвать вас соотечественниками - я не достоин именовать себя соотечественником вашим - я беглец с родины, я покинул ее, безумно увлеченный своим самолюбием и тщеславием..."-и так далее в том же гнусном, тупоумном роде.

Не знаю, сколько экземпляров этой редчайшей брошюрки сохранилось, но собиратель книг с удивительным постоянством и неслабеющей памятью хранит в своем сознании все ошибки и промахи, и не по библио- фильской жадности, а потому, что любая ошибка - укор его знаниям и опыту, а собирательство книг своего рода мастерство, и дефекты всегда укор мастеру. Я не преувеличу, сказав, что истинный знаток книги может, не взглянув на титул, только по формату или по корешку книги определить примерное время, когда она была напечатана, и если ошибется, то не больше, чем на одно-два десятилетия. Я часто думаю о том, как хорошо было бы открыть в Москве музей русской свободной печати - памятник немеркнущему слову Герцена, историческую звонницу для его "Колокола", вечное эхо его "Голосов из России".

(68)

В пору моего детства один из студентов-сибиряков, который скрывался у нас на квартире после революции 1905 года, оставил отцу на сохранение большую пачку книг. Отец спрятал эти книги в два нижних ящика большого книжного шкафа с матовыми стеклами и запер ящики на ключ. Я знал, где хранился ключ, и наедине не раз рассматривал эти книги.

Я вижу их перед собой и поныне. Это были тоненькие брошюрки, большинство в глухих обложках из синей плотной бумаги, а некоторые в обложках с напечатанными на них названиями, не имевшими ничего общего с содержанием брошюрок. Я помню мелкий плотный шрифт этих брошюрок, петит или даже нонпарель, чтобы как можно больше втиснуть текста; это были подпольные издания, таинственные, волновавшие мое воображение книжки, из-за которых, может быть, в декабре 1905 года не горело электричество, не ходили конки, не гремели колесами пролетки, и воздух вздрагивал от ударов, называвшихся стрельбой пачками.

Я помню эти книги, я был влюблен в них: несомненно, среди них были и книжечки, автором которых значился В. Ильин или К. Тулин... И, может быть,теперь мне кажется, что я это точно помню - была среди этих брошюрок и тоненькая, отпечатанная на глазурованной бумаге брошюрка "Что такое "друзья народа" и как они воюют против с.-д." - редчайшая книжка В. И. Ленина, которой, кажется, нет ни в одном хранилище.

После смерти отца эта единственная в своем роде коллекция подпольных изданий, включавшая и книжечки, отпечатанные на гектографе, еще долго хранилась в (69) ящиках книжного шкафа, а потом она исчезла то ли при переезде, то ли ее отдали кому-то, то ли из опасения сожгли... Но я помню эти брошюрки в немых синих обложках из плотной бумаги, глухих на вид, внутри же у них было пламя, и подросток, тревожимый воображением, трепетал, листая еще непонятные тогда страницы.