Я помню, как покойному московскому собирателю И. С. Остроухову я рассказал как-то, что у Шибанова есть в продаже все восемь глав "Евгения Онегина" в обложках и даже неразрезанные. На другой день московский извозчик привез из Трубниковского переулка на Кузнецкий мост длинную, сутулую, знакомую всей старой Москве фигуру Остроухова. Они встретились с Шибановым, как два коршуна над безгласно простертой перед ними добычей - редчайшим по сохранности первым изданием "Онегина". ("Чудный, живой экземпляр",- как образно определил впоследствии грустным, гнусавым голосом Шибанов.)

- Прослышал я,- сказал Остроухов небрежно, как бы говоря о мелочишке,- что есть у вас "Онегин" в главах... мой экземпляр куда-то завалился.

Шибанов только скучающе втянул ноздрями воздух.

- Да есть-то есть,- сказал он неохотно,- только вам, Илья Семенович, такой экземпляр не годится... Вот, может быть, будет у меня экземпляр в марокенчике эпохи,- хитрил и уклонялся Шибанов.

- Ну, это, батюшка, когда еще будет! - сказал Остроухов резко.- Вы мне этот покажите.

Боже мой, как медлил Шибанов, как не хотел выпустить книгу из рук - не потому, что не желал продать Остроухову, но по благородной жадности книголюба: держать редкость в руках, любоваться наедине, дуть на странички, перелистывая их, а главное - описать в каталоге экземпляр, описать так, чтобы потомки вспоминали, какой экземпляр "Онегина" был в шибановских руках... А описывать он умел - он был книжной сиреной. Слюнки текли у собирателей, когда они читали шибановские аннотации и постскриптумы. "Экземпляр (75) в роскошном светло-зеленом сафьяне с английским обрезом (золотая головка)",-мурлыкал он. "С суперэкслибрисом владельца,- приперчивал он,- с атласными форзацами". Или еще последнюю приправу: "Одно из прелестных иллюстрированных изданий начала XIX столетия". "Подносной экземпляр от автора",-живописал он в другом случае. "Экземпляр исключительной сохранности, необрезанный, с сохранением печатных обложек". Иногда, щеголяя точностью, он добавлял: "Экземпляр хорошей сохранности, только лишь на нижнем поле первых трех листов два незначительных желтых пятнышка, произошедших от времени, свойства бумаги и типографской краски".

Со вздохом он достал экземпляр "Онегина", и цепкие костлявые руки безнадежно ухватили добычу: Остроухов бил с лету, как кобчик. Но тут случилось непредвиденное обстоятельство: нужной суммы у Остроухова с собой не оказалось.

- Да я оставлю за вами,- сказал Шибанов облегченно.

Остроухов мрачно рылся в стороне в своем большом кошельке. Шибанов сохранял невозмутимый вид, дожидаясь только, когда он снова сможет запрятать "Онегина".

- Сто рублей я вам завтра завезу,- сказал Остроухов с усилием.

Он спрятал книжки в карман, и извозчик, дожидавшийся у дверей магазина, повез обратно в Трубниковский переулок согнутую, костистую фигуру Остроухова. Шибанову сразу стало скучно, день для него померк.

- Ну куда же вы ставите книжку! - сказал он кому-то несвойственным ему высоким и раздраженным голосом.

В последние годы Шибанов в трудную минуту расставался иногда с отдельными книжками из личной своей библиотеки. Но он мог расстаться с чем угодно, только не с книгами по библиографии: без них его жизнь стала бы бесцельной. Долгие вечера, справляясь, выписывая на бумажку, сравнивая, изучая, составлял он свои описания, любовно выискивая редкости, особенно если дело касалось любезных ему старопечатных книг, служебников или каких-нибудь номоканонов или октоихов. Но книга жила для него не сама но себе, она (76) была связана для него с русской культурой. Он восхищался памятниками старины, подобно Михаилу Погодину или Забелину, и был влюблен именно в славянские вязи рукописей, в определение давности по водяным знакам на бумаге в пятнадцатый и шестнадцатый века, когда рождалась книга, в колыбельную пору книгопечатания. Перед хорошей книгой Шибанов благоговел и даже мечтательно затихал.

Я помню, как держал он в руке томик "Анакреонтических песен" Державина с авторскими поправками и стихотворным посвящением жене.

- Жемчужина,- сказал он почти шепотом.- Берегите ее,- как мог бы сказать, выдавая дочь замуж, отец.

Он не позволил мне поставить книжку на полку, а сам поставил ее, почти чувственно ощупав напоследок ее кожаный переплет. Смотря, как руки Шибанова обращаются с книгами, я думал не раз, что даже с завязанными глазами, на ощупь, он определил бы эпоху, когда книга была напечатана, и, пожалуй, приблизительный характер ее содержания. Книгу Шибанов прощупывал. Если огрубить образ этого семидесятилетнего книжника, его можно было бы просто отнести к ряду тех старых букинистов, которые занимались в свою пору книжной торговлей. По отношению к Шибанову это было бы так же несправедливо, как, например, к прославленному роду книжников Клочковых. Все это были книжники-рачители, каждый из них по-своему воспел книгу, каждый из них по-своему ее прославил. Для истории русской культуры люди эти, которые учились на медные пятаки, не исчезли бесследно. Их стараниями составлялись классические библиотеки Погодина, Черткова или Ефремова. Их помощь расширила мир познания литературоведов и историков. Шибанов умел, кроме того, и держать перо в руке. Он написал не одно сочинение о книге, и им же прекрасно написана первая часть воспоминаний, которые - доведи он их до наших дней - достойно могли бы значиться в мемуарной литературе.

- Тороплюсь, тороплюсь - сказал он, свистя бронхами, ероша коротенький ежик волос,- но нет, уже не успею... для этого нужны еще годик-другой.- И тут же, иронически поглядев на меня, добавил: - В общем, экземпляр дефектный, отдельных страниц не хватает... только в макулатуру.

(77) К счастью, безнадежная эта эпитафия не оправдалась: обширнейшее собрание книг Шибанова со всеми его исследованиями целиком вошло в фонд библиотеки имени В. И. Ленина.

Давид Самойлович Айзенштадт был составной частью старой Москвы. Если представить себе московскую улицу того времени - будь то Большая Никитская или Моховая с рядами букинистических лавок, или Леонтьевский переулок с таинственными закутами антикваров,- то видишь на этой улице слабую, столь немощную, что кажется, ее может снести ветром, фигуру Айзенштадта.

Чуть бочком, подчиняясь остатку бокового зрения в глазах под толстыми стеклами очков, с палочкой, украшенной костяным набалдашником, с набитым портфелем куда-то торопится, беспомощно переходит широкую улицу Айзенштадт. Смотреть на него со стороны всегда было страшно: так плохо он видел, таким казался неприспособленным к растущему движению огромного города. Но влекли его через шумные улицы не только дела и даже не столько дела, сколько потребность увидеть близких ему по склонности и любви к книге людей, подышать воздухом книги, посоветовать любителю или, наоборот, разочаровать его.

Книгу Давид Самойлович любил той чистой, лишенной всякого эстетизма любовью, какая приобретается в результате точного знания внутренней ценности той или другой книги. С этой точки зрения Айзенштадт был к книге, можно сказать, безжалостен. Он развенчивал снобистские оценки и определение ценности из-за редкости книги. Он расценивал книгу только по ее достоинствам. К книге, ценной по своему содержанию, особенно книге иллюстрированной, Айзенштадт относился с особым чувством. Вот, приблизив книгу вплотную к левому глазу, склонив голову, чтобы боковым зрением прочесть заглавие, уподоблялся он ювелиру, который держит в руке драгоценный камень, или садоводу, который любуется на выращенный им цветок. Почти водя по страницам носом, дуя на них, чтобы перевернуть, не касаясь пальцами, он испытывал, казалось, наивысшую (78) радость. Но часто, однако, он равнодушно откладывал книгу, не прельщаясь ни аннотациями испытанных библиофилов, ни медоточивыми их описаниями. Для него книга должна была прежде всего служить обществу. Он определял ценность книги не по справочникам, а по собственному пониманию, и надо сказать, что он почти никогда не ошибался в оценках; пристрастия его были широки, будь то Радищев (через его руки прошел экземпляр "Путешествия из Петербурга в Москву") или Лафонтен с рисунками Фрагонара... Особенно волновали его книги, подвергшиеся цензурным гонениям или попросту уничтоженные в прошлом.