Саша первая срывает стручок. Вольфрам молчит. Я принимаюсь набивать горохом карманы. На ходу выбираю самые крупные стручки. Вольфрам молчит. Сам не сорвал ни одного стручка и нам не сказал ни слова.

— Дёшево, удобно, вкусно, питательно, — говорит Саша.

Мы идём дальше и едим горох. Брошенные стручки остаются на дороге, как улики нашего преступления. Но некому задержать мелких воришек — поле совершенно безлюдно.

Свёртываем с дороги на узкую тропинку. Спускаемся в ложбину. Тропинка идёт вдоль тихой речушки. Речушка сильно виляет — то текла возле самой горы, то вдруг капризно повернула в сторону и попала в болотце. В болотце растут цветы, бархатистые, очень яркие — такого цвета, как солнце на закате.

— Какие красивые! — говорит Саша.

Я прыгаю на кочку. Срываюсь. Ботинки и брюки мокры чуть не до колен. Но, протягивая Саше цветок, я улыбаюсь, словно мокрые ботинки доставляют мне величайшее удовольствие.

Хорошо, что Витька дежурит: будь он с нами, он бы раньше меня прыгнул в болото.

Вольфрам сбивает молотком головки ромашек. Ему не нравится, что я полез в болото за цветком. Ну и что? А мне нравится.

— Не надо, Вольфрам, — просит Саша. — Не тронь цветы.

Но он остервенело бьёт молотком по ромашкам. Злится. Ну и пусть…

Начинаем подниматься по склону горы.

— Смотрите, сколько тут клубники! — весело говорит Саша.

На ходу срываем спелые ягоды, они сладко тают во рту. Вольфрам не наклоняется за клубникой. Упрямым ровным шагом идёт в гору, изредка опираясь на рукоятку молотка, и молчит. Всё-таки неприятно, что он злится.

— Вольфрам, ну что ты злишься?

Он останавливается, обёртывается ко мне, смотрит угрюмо, без улыбки.

— На кой чёрт вам нужен этот краденый горох?

— Горох?

У меня в карманах ещё полно гороху. Я вывёртываю карманы, высыпаю на камни крупные аппетитные стручки. Вольфрам не говорит больше ни слова. Идёт дальше. Мы с Сашей плетёмся за ним. Даже не наклоняемся за клубникой. Подумаешь, из-за нескольких стручков…

Но, в общем-то, я понимаю Вольфрама. Дело же не в количестве. Дело в том, какой ты, когда тебя не видят. Когда тебя не могут схватить за руку.

Вот и наше обнажение. Вольфрам назвал его конусом выноса. Это как бы веер из отдельных гривок. Породы осадочные, известняковые — как раз то, что нам надо. Расчистку обнажения мы закончили ещё вчера, сегодня будем брать образцы. Но сначала — маленькая передышка после подъёма. Мы садимся на поляне, в тени молоденьких лиственниц. Это сёстры: от одного корня растут четыре лиственницы. Вокруг полно мелкого корявого кустарника. Низкорослая вишня. На ней уже и вишенки есть, только пока зелёные.

Большая дугообразная долина очень плавных очертаний расстилается внизу. Вот здесь нетрудно представить море. Ветер зримым сизовато-серебристым потоком с шорохом течёт по хлебам на дне бывшего моря.

Можно определить и берег этого моря. На дне моря — глины, аргелиты — чёрная, мелкая по строению масса. А у бывшего берега — обломки скал, камни, песок. Возможно, здесь были великолепные пляжи. Только никто не лежал на песке в купальных костюмах.

— Посмотрите, как тянутся вершины гор в одном направлении, с севера на юг, почти по меридиану, — говорит Вольфрам.

Верно. Цепочка гор строгой линией пролегла в одном направлении, точно горы по чьей-то команде построились шеренгой. Живой меридиан. От выгоревшей травы горы коричневато-жёлтые, с глинистыми и каменистыми проплешинами. Берёзовые перелески беспорядочным зелёным узором раскрасили бурые склоны гор. Чёрные ленты дорог и решётчатые башни высоковольтных передач протянулись, огибая горы, по долинам. Там, дальше, за ближней цепью гор, видна вторая, чуть прикрытая сизоватой дымкой, а за нею — ещё одна, уже вся в синеве.

Я смотрю на долину, на горы, на весь огромный, расстилающийся перед глазами кусок планеты, и вчерашний разговор у костра вдруг наполняется новым смыслом. Вот она — природа, мудрая, сложная, скрытная, с великими богатствами и великими тайнами. Какую долю её законов открыл человек? И как много ещё не открытых? Сколько ума, сил, упорства надо для того, чтобы отыскать в земных толщах нужные людям клады!

Мои масштабные мысли как-то не сразу увязываются с делом, которым нам предстоит заниматься. Между тем Вольфрам сбрасывает рубаху и остаётся в выгоревшей майке. Наклонившись, он ищет в траве кувалду, которую мы тут вчера оставили. Нашёл. Ловко отбивает от гривки несколько крупных кусков.

Саша сегодня в полосатом сарафанчике и светлой косынке. Причёска у неё не такая замысловатая, как в вагоне, просто узел волос на затылке, светлые прядки выбились из-под косынки на лоб. Она неловко орудует своим молотком. Ну кто неё держится за молоток у самой головки? А ещё в техникуме учится…

Синее, бледнеющее к горизонту небо высоко поднялось над долиной и над горами. Облака, разомлев от жары, еле движутся над землёй. Солнце тоже движется медленно. Оно мешает нам работать: надо сфотографировать высотку, а против солнца невозможно.

Тишина. Не то чтобы совсем не было звуков. Стучат молотки. Жужжат мухи. Но вдруг перестаёшь стучать — и такая тишина, будто на сто километров кругом нет никакой жизни.

До чего же жарко! Хорошо хоть, что сегодня мало комаров. Комары предпочитают сырые тенистые места, а наша гора продувается ветерком, он относит комаров. Хочется есть. Тут вообще, наверное, станешь обжорой. Никогда у меня не было дома такого аппетита.

— Саша, что ты там рассматриваешь?

Это Вольфрам спрашивает. Я поднимаю голову. Саша что-то держит на ладони и внимательно разглядывает, а Вольфрам глядит на Сашу.

— Кажется, я что-то нашла, — говорит Саша. — По-моему, это брахиопода.

Вольфрам стремглав кидается к Саше. Не с крыльями же эта брахиопода, не улетит.

Когда я подхожу к ним, кусок породы с находкой уже не у Саши, а у Вольфрама на ладони. Он разглядывает его и чуть приметно улыбается:

— Да, это брахиопода…

На куске породы — выпуклый овал с чуть ребристой поверхностью. Это и есть брахиопода. Она жила много миллионов лет назад. Известняк спрессовался, окаменел, и образовалось то, что нашла Саша, — ядро брахиоподы.

— На, подержи, — говорит Вольфрам, передавая мне драгоценный образец.

Мы устраиваем банкет в честь нашей именинницы — брахиоподы: едим бутерброды с сыром, грызём сахар, запивая его водой из маленьких пластмассовых стаканчиков.

После перерыва работаем молча. Только стучат молотки, но и они стучат как-то иначе, бодрее, словно тоже заразились нашим азартом. Не может быть, чтобы брахиопода жила тут в полном одиночестве.

В пёстрых ситцевых мешочках лежат завёрнутые в бумажки образцы. Мы откалываем всё новые и новые. Одни Вольфрам отбрасывает, другие оставляет. Он хочет взять с этого обнажения побольше образцов.

Саша сегодня счастливица: ей удаётся найти ещё отпечаток брахиоподы — такой чёткий, словно его вылепили по специальной модели.

— Должно быть, здесь есть и наши фораминиферы, — говорит Вольфрам.

Я завидую Саше. Вот несправедливость судьбы: ей — и ядро, и отпечаток, а мне — ничего.

По-моему, я очень ловко отбиваю образцы. Отбить образец — для этого не стоит грохать по камню как придётся. Надо найти трещину, наметить скол. Взять молоток за конец рукоятки и стукнуть так, чтобы будущий образец как бы соскользнул по этой трещине. Ага! Есть. Отличный ровный скол. Нет ли тут моей милой брахиоподы? Нет…

Солнце уже снижается. Скоро возвращаться в лагерь. Видно, так я и не найду ничего путного.

И вдруг я вижу на сколе образца ребристую овальную выпуклость. Почти то же самое, что нашла Саша. Чуть покрупнее ростом. Брахиопода!

Вольфрам работал справа от меня. Саша — у крайней гривки, за спиной. Они заняты своими делами, они не догадываются, они не видят, что я нашёл брахиоподу. Сейчас я им крикну и…

И брахиопода уже не будет моей.

Я крепко сжимаю в кулаке образец с брахиоподой. Пусть она будет моей хотя бы до лагеря, эта раковина, которая пролежала тут триста миллионов лет. В конце концов, я её нашёл случайно. Мог же не найти… Мне ужасно жалко расставаться со своей брахиоподой.