— Если ты его побьёшь, он меня зарежет, — сказал Алим. — У него финка есть. Он уже одного парня резал, тот в больнице лежал.

— А милиция?

— Сидел. Опять пришёл.

Поделиться моими первыми деньгами с каким-то бандитом! Чёрта с два он дождётся этого! Но что делать? Алима надо спасать. Дам денег Алиму, но попадут-то ведь они в карман Свистуна!

Задача была как будто и не такая уж сложная. А решения я не находил. Придётся, видно, дать Алиму денег.

— Ладно, пойдём, — сказал я и двинулся к палатке.

Алим не тронулся с места. Я вернулся, взял его за руку и повёл:

— Идём, идём…

Получка у меня лежала в рюкзаке. Первая, единственная пока в моей жизни получка. Если взять из неё двенадцать рублей, то стопка троек, и без того довольно тощая, заметно похудеет. Четыре трояка! Ах ты, чертёнок… Я злился на Алима. Мне жалко было эти четыре трояка. Но и парнишку жалко. Влип человек в историю. Хочешь не хочешь — надо выручать приятеля. А Свистуну я всё-таки набью морду.

Я отсчитал деньги, остальные положил обратно в рюкзак, под бельё. Встал перед Алимом.

— Дай мне честное слово, что больше никогда не будешь играть в карты.

«Ого! — подумал я. — Гарик Кузин выступает в роли воспитателя!» Оказывается, воспитателем быть намного приятнее, чем воспитуемым.

— Я уже себе дал слово, — сказал Алим. — И тебе даю. Не буду играть в карты. Никогда. Ни с кем.

Он говорил, а сам смотрел в землю, так что я видел только его круглую голову с короткими чёрными волосами, густыми, как щетина на зубной щётке.

— На! — сказал я и, взяв его руку, вложил ему деньги в ладошку.

— Я не могу тебе скоро вернуть долг, Григорий, — очень серьёзно и озабоченно проговорил Алим.

— Ничего, ничего…

Я вырос в собственном мнении от проявленного благородства, и даже денег мне теперь было почти не жаль.

— Я верну тебе долг, когда начну работать, — продолжал Алим. — Ты дай мне адрес. Дай, пожалуйста.

— Ладно.

Я оторвал узкую полоску от газеты и написал ему адрес. Алим спрятал его в карман вместе с деньгами и протянул мне руку.

— Спасибо, Григорий. Я тебе друг на всю жизнь.

Я смотрел ему вслед. Алим шёл по тропинке к берёзовому лесу и насвистывал уже знакомую мне башкирскую мелодию.

— Здравствуй, солнце! — услышал я сквозь сон. — Здравствуй, небо! Здравствуйте, горы! Здравствуй, Урал!

Саша могла бы, конечно, и не так громко здороваться с небом и с Уралом. Но тогда бы я не услышал её языческого приветствия и Саше самой пришлось бы идти на Урал за водой. Раньше Витька спал очень чутко и в Сашино дежурство просыпался даже раньше самой дежурной. Но, с тех пор как мы с Сашей ночью догоняли забытую в машине полевую сумку, Витька что-то стал крепко спать по утрам.

Но я… Скажите, я-то с какой стати должен жертвовать ради неё своим отдыхом? Что мы, друзьями стали? Ни за что, ни про что толкнула меня так, что я чуть не пробил своей спиной борт машины! А теперь: «Здравствуй, солнце…»

Однако самое удивительное то, что я всё-таки выбираюсь из спального мешка. Вольфрам и Витька спят, а я встаю и выхожу из палатки. Солнце в самом деле уже висит над горой, словно огромный яичный желток. Под косогором на лугу ещё не сошла роса, и тысячи капель сверкали и искрились, как рассыпанные небрежной красавицей стеклянные бусы. А над рекой стоял туман. Он протягивал над берегами лохматые лапы, словно хотел спрятаться в прибрежных зарослях, но кусты стряхивали с себя белые клочья тумана, и он поднимался над лугом и таял, растворяясь в прозрачном чистом воздухе.

Саша стояла в своём полосатом сарафанчике, с растрепавшимися волосами и босая, щурилась, глядя на солнце, и беззаботно улыбалась. Она стояла боком ко мне и могла меня не видеть, а может быть, и видела краешком глаза, но не хотела замечать.

— Ты что раскричалась? — сказал я строго. — Если ты дежуришь, так другие спать не должны?

Лохматая Сашина голова медленно повернулась на тонкой шее, Саша насмешливо взглянула на меня.

— Кому надо — спят, — сказала она.

— Больше не кричи. Я тоже пойду спать.

— Ну, зачем, — испугалась Саша. — Лучше сбегай принеси воды.

— Тебе — лучше, а мне-то не лучше…

Но я поворчал только для куража. А сам тут же взял ведро и помчался по крутой тропинке, ощущая босыми ногами прохладу влажной земли.

Через луг я шёл не по тропинке, а прямо по траве, почти до колен вымочив росою ноги. У реки пожалел, что не взял плавки. Я зашёл за кустик, чтобы Саша с косогора не увидела меня голым, сбросил трусы и прыгнул в Урал.

— Ух, ты!

Долго купаться я не посмел — Саша ждала воды, могла из-за меня опоздать с завтраком. Окунувшись несколько раз, я взял ведро, забрёл поглубже, набрал воды и, держась за ивовый кустик, выбрался на крутой и скользкий берег.

Я с удовольствием шёл по кочкам с тяжёлым ведром, я нёс его, как драгоценность. Ну как бы она сейчас пыхтела с ведром, эта щуплая девчонка! А для меня это пустяки. Я могу принести сто вёдер подряд, тысячу вёдер, я могу натаскать для Саши целое озеро воды, и пусть она плавает по этому озеру в маленькой лодочке с белым парусом.

— Принёс? — равнодушно сказала Саша, когда я поставил ведро возле очага.

О неблагодарная!

— Нет, на верблюде привёз. Хоть бы спасибо сказала…

— Я потом сразу два скажу, когда ты рис помоешь.

Что ж, я пошёл и на эту жертву. Вымыл рис, а потом мы стали вместе варить полевую кашу. Когда двое выполняют какое-нибудь одно дело, то это всегда создаёт некоторую безответственность, поэтому каша у нас оказалась недосоленной и слегка подгорела, так что Вольфрам даже сказал что-то вроде:

— Пора бы уж научиться…

Но сказано это было негромко и не вполне конкретно — чему научиться, и Саша не приняла на свой счёт.

Впрочем, смаковать завтрак особенно не приходилось: сегодня мы переезжали в новый лагерь. Неизвестно, когда придёт машина. Вдруг через час уже заурчит за берёзами, а у нас ничего не готово. Поэтому в темпе съели кашу, выпили чай и принялись за сборы.

Вот упала с колышков главная палатка. Мы с Вольфрамом свёртываем огромный неподатливый брезент. Колышки неприкаянно торчат на месте нашего бывшего жилища. На примятой спальными мешками пожелтевшей траве валяется линялая голубая майка.

— Виктор, твоя майка?

— Я её целую неделю ищу! — обрадованно говорит Витька.

— Почаще надо кочевать, — говорит Вольфрам, — все пропажи найдутся.

Часа через два всё было готово. Свёрнутые палатки лежали рядышком, готовые к путешествию. Забитые ящики с образцами и с продуктами стояли тут же. Спальные мешки, перевязанные ремнями, умостились под берёзкой. Ведро. Чайник. Рюкзаки.

— Да где же машина? — беспокоилась Саша. — Пожалуй, тут и обедать придётся.

— Как бы не пришлось ночевать, — сказал Витька.

— Придёт, — успокоил Вольфрам. — У геологов каждый день на учёте, тут нельзя нарушать график, это не завод.

— Я вижу — ты здорово заводское производство представляешь, Вольфрам, — сказал я.

— Завод — под крышей, а мы — под открытым небом, — объяснил Вольфрам.

— Что, готовить обед? — со вздохом спросила Саша.

— Конечно, готовь, — распорядился Вольфрам.

Я опять сбегал за водой. Витька развёл огонь. Хорошо дежурить, когда у тебя столько добровольных слуг… Один Вольфрам лежал на траве, закинув за голову руки, и глядел на редкие мелкие облака, раскиданные по бледно-голубому небесному куполу.

Обед был сварен и съеден, а машина всё не появлялась. Саша собрала в ведро грязную посуду и вопросительно взглянула в мою сторону. И как раз в этот момент Вольфрам сказал:

— Пошли, ребята, на пляж, позагораем.

Я стоял в нерешительности. Чёрт побери, не ходит же она в моё дежурство со мной на Урал мыть посуду! Целый день таскал для неё воду, утром мыл рис, встал из-за неё на полтора часа раньше — ей всё мало. Первый раз за всё время можно днём полежать на песке, так нет, иди с ней мыть посуду. Не пойду!