Напротив Резенера, справа от Бадера, расплылся на стуле старый откормленный генерал Глейз фон Хорстенау, историк и хитрый дипломат, которого Гитлер, как своего земляка-австрийца, откомандировал в Загреб с официальным предписанием контролировать и направлять соответствующим образом создание и деятельность «Независимого государства Хорватия». Будучи в подпитии, Хорстенау часто хвастался, что входит в число приближенных Гитлера. Между тем было хорошо известно, что, посылая его в Загреб, в Берлине от него попросту хотели избавиться. Клевеща на Павелича, Артуковича, Кватерника и Мошкова, которые возглавляли «Независимое государство Хорватия», и одновременно заигрывая с «представителями» третьего рейха в этом «государстве», особенно с хитрым генералом Каше, Глейз фон Хорстенау пытался осторожно нащупать связи с англо-американскими разведывательными службами в Швейцарии, стремясь обезопасить себя на случай поражения Германии в войне. Наконец ему удалось наладить контакты с американской разведкой в Берне.

Служа фюреру, он в то же время стал придумывать различные комбинации, за которые каждую минуту мог поплатиться головой. Его идеей было вывести Юго-Восточную Европу из гитлеровского лагеря, чтобы затем заключить с западными союзниками сепаратный мир. Это, по мысли Хорстенау и группы «старых» австрийских офицеров, должно было осуществиться путем выхода Австрии из рейха, присоединения к ней Словении, Истрии и Горицы и создания, таким образом, первоосновы единой Придунайской федерации, в которую потом вошли бы Хорватия, Венгрия, а затем, возможно, и Сербия. Хорстенау считал, что такая концепция будет принята англо-американцами, тем более что с ее реализацией ограничивалось бы дальнейшее усиление влияния Советского Союза. Кроме того, он верил, что таким путем возродится старая Австро-Венгрия, которая, приспособившись к изменившимся условиям, вновь превратит Германию в главную политическую силу Центральной Европы. Фон Хорстенау имел единомышленников в высших кругах вермахта, особенно среди бывших офицеров австро-венгерской армии.

Однако и тайная полиция Гиммлера не бездействовала. Находясь в Загребе, Хорстенау, не смея никому довериться, был совершенно одинок. Точно так же одинок был он и в оценках силы и размаха освободительного движения в Югославии, как и в своих выводах о том, что «Независимое государство Хорватия» вступило уже в стадию агонии.

Сейчас он смотрел на собравшихся во главе с Бадером, довольно успешно скрывая охватившее его чувство отвращения и скуки.

Слева от Резенера, поставив локти на стол, сидел генерал Гарольд Турнер. Его крупная голова на тонкой шее непрестанно вертелась то влево, то вправо, словно он все время опасался внезапного удара. Наверное, никто из немецких генералов в Югославии не умел так быстро и ловко завязывать нужные знакомства, как Турнер. Был он и самым начитанным, и самым интересным собеседником из всех, но в то же время вовсе не был расположен вести с ними какие-либо беседы. Поскольку все они наперебой выставляли свои способности, не говоря уже о чинах, которые, разумеется, были на первом плане, он тоже стал всячески возвеличивать себя, утверждая, что именно он «открыл» многих сербских коллаборационистских лидеров. При этом Турнер забывал о довоенных связях гестапо с большинством из них.

Он был прирожденным артистом и, когда хотел, мог покорить любого. Когда Бёме организовывал в Сербии карательные экспедиции, жертвами которых оказывалось мирное население, в том числе и дети, Турнер в очень тонкой форме выражал своим коллегам несогласие с такими действиями.

Несколькими минутами раньше, за аперитивом и закуской, когда подполковник Майер — известный осведомитель Канариса в Югославии — напомнил Турнеру о некоторых его прошлых «делишках», генерал, не раздумывая, прямо ответил ему:

— Знаете, господин Майер, генерал Бёме, вместо того чтобы отсечь змее голову, бил ее по хвосту.

— В основе всех его мер лежала месть, — заметил подполковник Майер.

— Я исходил из того, что мы — арийцы, а месть свойственна лишь дикарям, — строго взглянув на него, сказал Турнер.

— Да, но это Балканы, господин генерал!

Турнер был высокого мнения об Отто Майере и, поскольку верил, что тот не злоупотребит его откровенностью, ответил:

— Генерал Бёме во сто крат усугубил положение!

— Да-да, сто местных жителей за одного немца... — проговорил Майер.

— Представьте себе, что было бы, если бы я стал ему высказывать свое мнение!

— Но вы все же высказывали его кому-то конфиденциально, — неожиданно сказал Майер.

— В этой стране и в данных условиях все-таки лучше действовать по старинке: кровь за кровь, око за око, зуб за зуб... — пошел на попятную Турнер.

— Тогда бы многие из нас остались беззубыми, слепыми... И потекли бы реки крови...

Турнер смолчал, испытующе глядя на собеседника.

С другой стороны стола, напротив Турнера, сидел коллега Резенера по СС и полиции Август Майснер, грузный, совершенно лысый человек. Очки в золотой оправе закрывали его брови. К своей работе он относился довольно небрежно, однако сумел завоевать расположение большинства офицеров СС, так как всегда щедро раздаривал все, что попадало в его руки по службе.

Почти каждый день он напивался, жалуясь при этом на свою беспутную жену — певицу кабаре, которая, мол, ведет разгульную жизнь в Вуппертале и Бонне, не чувствуя никаких обязанностей по отношению к мужу и сыну, помещенному в интернат для умственно отсталых детей.

Слева от Турнера сидел гладковыбритый и коротко остриженный Бензлер — представитель министерства иностранных дел. Это был расчетливый карьерист, абсолютно убежденный в своих знаниях и способностях, и рьяный нацист, в чьи мысли и намерения никто никогда не мог проникнуть. Хотя по своему служебному положению Бензлер был подчинен генералу Бадеру, он всегда подчеркивал, что только «подключен» к нему для того, чтобы консультировать генерала по политическим вопросам, проводя при этом политику своего министерства. Так формально и фактически Бензлер приобрел большое влияние в штабе Бадера.

— Пришло время триумфа немецкой нации, — говорил он. — Мы можем и будем уничтожать всех, кто станет на нашем пути...

Большинство присутствовавших считали Бензлера образованным и ловким человеком, которому наравне с Турнером во многом принадлежит заслуга вербовки большинства квислинговских вождей в Белграде. Поддержка и рекомендация Риббентропа, который писал Бадеру и Листу, что господин Бензлер для Белграда просто незаменим, обязывали его делать в оккупированной Сербии гораздо больше, чем делал его коллега Каше в Загребе. На первый взгляд он производил впечатление довольно внимательного и любезного чиновника. Временами его голос неожиданно становился доверительным и проникновенным, но стоило кому-нибудь не согласиться с ним, как он тут же мгновенно менял тон и, подозрительно глядя на собеседника, говорил, что многие превратно понимают политику третьего рейха.

Напротив Бензлера, навалившись грудью на стол, сидел Ганс Гельм, представитель гестапо в оккупированной Сербии, который с первого же дня своего пребывания здесь прилагал все усилия к тому, чтобы его перевели в Загреб или на Восточный фронт. Этого человека постоянно переполняло немое бешенство, во время разговора он обычно подозрительно щурил свои маленькие бегающие глазки. Вследствие угрюмости характера он мало с кем общался и у него почти не было друзей. В своем присутствии он не допускал ни малейших замечаний в адрес гестапо, Гиммлера или фюрера. Именно по его приказу были расстреляны сотни белградцев. Он имел множество наград и самый маленький из всех собравшихся чин, вероятно, поэтому он был озлоблен и полон желчи. Как и генерал Хорстенау, он смотрел на всех со смешанным чувством ревности и презрения, поскольку знал, что все боятся его и только потому любезны и предупредительны с ним.

Слева от Бензлера сидел самый неприметный, но, наверное, наиболее интересный из всех собравшихся — подполковник абвера Отто Майер. Это был известный разведчик, красивый и исключительно одаренный человек, который, чувствуя, подобно многим, неопределенность и шаткость своего положения, нередко впадал в меланхолию. Отличное владение сербскохорватским языком, талант разведчика, любовь к своему делу, чувство ответственности за то, что он делает, и высокая степень риска, которому он постоянно подвергал свою жизнь, отличали этого офицера. Будучи одним из тех немногих немецких офицеров, кто был способен реалистически оценить противника, он долго и мучительно размышлял о политике Гитлера. Принимая во внимание систему тотального шпионажа и зная, что малейшие колебания беспощадно караются, он старался держать при себе и свои мнения. Позднее, когда гестапо добралось и до высших армейских чинов, он был уже совершенно убежден в том, что дни германского нацизма сочтены, как, впрочем, и в том, что никто в вермахте, как и он сам, не попытается предотвратить краха. Ему и остальным присутствующим была известна судьба генералов и фельдмаршалов, отозванных с Восточного фронта, но, как и другие, он делал вид, что ничего не знает.