Чтоб скоротать день до вечера, батюшка надумал учить сына игре в шахматы. Велел принести фигурки простые, деревянные, но Митя упросил, чтоб дорогие, из слоновой кости, которые были ещё деду ханом Узбеком подарены. Расставили князей, расставили епископов, всадников и королев — Митя уже знал, кто как называется и где кому находиться положено. Ладьи же белые, где сидели воины со щитами, почему-то поставил рядом. Отец поправил. Митя невозмутимо поставил рядом и чёрные.

   — Это почему же? — закипая, спросил Иван Иванович. — Я же тебе показывал, как надо.

   — Они должны вместе быть.

   — Кто сказал?

   — Они дружки, — твёрдо ответил Митя, — и будут там, где я их определил.

Отец с грохотом опрокинул доску.

   — С тобой только нагрешишь!

Тем закончилось обучение княжича древней и мудрой игре.

Митя сильно огорчился. Лицо у него покраснело и пошло пухлыми ямками, это значило, что собрался заплакать.

Но нежный старче Иван Михайлович бдительно следил, чтоб дитя не забижали.

   — Я тебе после Светлого воскресенья таку тайну сообщу, каку только волшебники знают. И ты будешь знать. А боле никто.

Митя утешился и с ещё большим нетерпением стал ждать Пасху.

В сумерки начали наряжаться ко всенощной. Дворовые девки и бабы надели платья с поясами, из-под платья — рубаха нижняя выглядывает с льняным плетением по подолу, а боярского роду женщины были в платьях шёлковых: алых, синих, зелёных с золотым и серебряным шитьём. На девицах коруны — венцы зубчатые, а мужатницы убрали волосы в повои шёлковы, поверх же — кики с очельем жемчужным, а к нему ещё прикреплена бахрома из жемчужных снизок и колты височные. Поверх платья — плащи с коймами золотыми по вороту, по бокам и внизу, а на плече — застёжки-фибулы из камней драгоценных. Всё самое лучшее понадевали, одна другой красивее. На коймах стебли изогнутые с листьями, и цветы, и круги — глаза разбегаются. Но батюшка изо всех краше: и кудрями, и плечами широкими, и устами усмешливыми. На какую боярыню взглянет, та глаза и опустит. Батюшка изо всех — князь. Бояре бороды расчесали и власы долги, а иные в кружок постриглись ради праздника. Матушка обещала, что к крестному ходу за Митей дядьку пришлёт, и все ушли.

Пусто стало в тереме и тихо. Лампадки везде горят, мигают, на небе звёзды высыпали, на поляне в кустах что-то потрескивает. Митя хотел, пока никого нет, ещё раз шахматы костяные посмотреть, но подумал, что батюшка, если узнает, убьёт, — и не посмел трогать. Пошёл куличи на столах понюхал, слюнку сглотнул, забрался на сундук в светлице и прикорнул, чтобы время скорее прошло. А открыл глаза — солнце во всех окнах играет! Проспал Святую ночь! И звон пасхальный не разбудил.

Батюшка с матушкой радостные:

   — Где наш малёхонек? — говорят. — Христос воскрес!

Нарядился Митя в рубаху новую с поясом шелка кручёного, а по вороту — васильки, и пошли все за стол куличи есть, да пасхи, да яички разноцветные. И все целовались, встречаясь друг с другом.

Полнота жизни исполнилась.

Гостей на разговенье собралось видимо-невидимо. За столом пестрело от кокошников, покрывал, янтарей. Пришли и поп с дьяконом. Ризы на них были не белые, а просто светлые, впрозелень. Все кушали и яства хвалили, но особенно всем хотелось попробовать колбасы кровяные немецкие, какие поп Акинф из Москвы привёз в подарок от великой княгини. Тут произошло меж хозяев замешательство. Матушка как бы невзначай спросила:

   — Немецкое угощение в Москву через Новгород прибыло?

   — Вестимо так, — благодушно отозвался Акинф.

   — Тогда лучше остережёмся, поелику там чума, — сказала матушка и дала знак слугам унести колбасы.

Гости не без сожаления проводили их глазами.

   — Хоть на деревню их отдай, княгиня, — посоветовал Акинф. — Ведь там и похлёбка — лакомство.

А местный батюшка, маленький попик (ростом меньше лопаты, отметил Митя), так этот маленький сказал, что православным таку кровянину ясти не следоват, неизвестно, из чего она изделана. Все согласно, хотя и не совсем искренне, одобрили сие замечание.

Преветхий Иван Михайлович предложил лучше налечь на окорок, а колбасы бросить псам. Но Митин батюшка приказал просто зарыть их на заднем дворе поглубже. Что и было исполнено. Такие вот получились кощунки, иначе говоря, вздор: изгнали немецкое угощение, издавили, перемяли, в землю втолкали.

Ну и ещё одна несуразица произошла. Молодая боярыня Горислава, жена боярина Ивана Мороза, чашу мёда большую принявши, вспотевши и взглянув знойно на князя, вдруг запела прямо за столом хороводную: «На дубчике два голубчика разговаривают, тебя молодца напохваливают. Нету в свете молодца краше Ивана Иваныча!» — и пошла по горнице дробить башмаками-копытцами, виляя задом и плечьми, будто кто ей напотычку давал. Гости так и обмерли: на Пасху-то, при священстве! К мужу её оборотились, а тот сам впьяне. К хозяину оборотились — тот на проказницу неосудительно зрит, с улыбкой хмельной, и взор туманит. Тогда маленький поп сказал громко:

   — Такой дай волю, захочет и боле.

И они с дьяконом, наскоро перекрестившись, полезли из-за стола.

А матушка, по столешнице сильно треснувши, вскричала низким голосом утробным:

   — Ты что на князя лезешь, ровно баскачиха? Вон отсюдова, дерзунья наглая! Распалительница подчревная! — И озрак её лица сделался страшен.

Разноголосица вскриков и смеха сгустилась и оборвалась в тишину. Тут Иван Михайлович схватил Митю под мышки и понёс прочь из горницы. Митя упирался, бодал дядьку головой в грудь и сронил сапог. Слуги его подняли и следом за дверь кинули.

   — Ты пошто меня утащил, лиса мокрая? — Митя топнул необутой ногой. — Чего там деется?

   — Боярыню похотения любовные томят.

   — И поэтому она пляшет?

Дядька посмеялся бледными устами.

   — Ну, это... чада жаждает и расслабляема бывает от того.

   — А матушка пошто сердится?

   — Оттого и сердится, что Горислава стыдение потеряла. Иди-ка лучше в ласи позабавься.

Игра эта была такая: дети мужеска пола, увёртываясь, бегали вокруг водилы, а тот, прыгая на одной ноге, другою пытался достать кого-нибудь, чтоб поставить на своё место. Митя достать никого не сумел, наоборот, сам не устоял, сел на землю и заревел с досады. Пришлось Ивану Михайловичу умыть его и гулять увести.

Ночью Митя долго не спал, вспоминая свою неудачу, и слушал разговор, доносившийся из родительской опочивальни. Матушкин голос был гневлив, а батюшкин ленив. Митя уж и на брюшко ложился, и на бочок поворачивался, ан лезло в уши сердитство ихнее.

   — Бес тебя ловит на бабу, как рыбу на уду!

   — Аще прелюбы сотворим, милостынею спасёмся. — Это отец шутейно.

   — От неё потом разит, как от кобылы вспененной.

   — Духовита-ая, — с затаённым одобрением отозвался отец. — Телом дебела, а ходит легко, плывёт — не ходит. Не мешало бы кому поучиться. Вино с огнём!

   — Уже спробовал?.. Тебя помыслы грязные, как мухи струпья, облепили.

   — Не визгай!

Митя засунул пальцы в уши и укрылся с головой.

Долго ещё длилось меж супругами нелюбие и неимоверство по бесовскому злодейству.

А ночь была прозрачна, и воздух весенний ласков. Далеко окрест разносились песни. Бархатно, низко, как шмели, гудели мощные мужские голоса, а высокие всплёскивали, взлетали над ними, далеко расходились вверху, не теряя, однако, общего строя, вновь сплетались с низкими, перевивая их, как ручьи, и вдруг с оттяжкой смолкали. Бабы зачинали новую песню, погодя, подлаживаясь к ним, вступали опять шмели, и от них у Мити даже щекотно внутри делалось. А на кладбище меж могил пылали бочки со смолою, чтоб и мёртвым светло было в такую ночь, чтоб и они испытали общую радость и надежду.

Отсветы огней бегали по потолку... Митя плыл в шахматной ладье среди блеска, видел под собою бездонную глубину, полную голубых мерцаний, и не чувствовал страха, только доверие и восторг перед сим великолепием и покоем.