Вдруг приходит Иван Данилович и говорит: отлучи, дескать, от церкви псковичей и бежавшего к ним тверского князя Александра, коего они выдать отказываются. Хоть ко многому был приобычен Феогност и разное повидал, а тут, можно сказать, оторопел: с какой это стати отлучи и почему этакое митрополиту приказание? Что особо поразило — вид самого Ивана Даниловича, лютый и безобразный. Дело же происходило тогда не в Москве, а в Новгороде, куда с чинством и пристойностью прибыл митрополит для ознакомления с обширной епархией. И вот внезапное появление московского князя с требованием неучтивым и непомерным. Увещеваю и молю тя, говорит, отлучи немедля и немедля. Нарочно, говорит, сам сюда прибыл, чтобы псковичей отлучить и тем в покорность ввести, пускай выдадут мне Александра Тверского сей же миг.
Что волосы у великого князя округ лысины спутаны и мокры — это обычное, а вот глазки медвежьи (Феогност как раз в Новгороде с живым медведем был ознакомлен, правда, с ручным, и глазки-дырочки у того были тоскливы) — глазки у Ивана Даниловича тоже медвежьи, но кровью налиты, и в каждом зрак коричневый колесом вращается, только что искры не прыщут.
— Помолюсь, подумаю, — степенно молвил митрополит, укрощая бешенство княжьих глаз.
Круто повернулся Иван Данилович, без прощания и благословения, в дверях сказал угрозно:
— До утра жду.
Немедля призван был к Феогносту архимандрит Фёдор. Пришёл в печали и сокрушении сердца: Александр-де Михайлович уже просил у новгородцев приюта и отклонён бысть, тогда потёк к псковичам и принят бысть. А сейчас, в ночь; владыка новгородский Моисей с посадниками отбыл по приказу Калиты во Псков же для новых увещеваний. Без благословения моего отбыл, отметил про себя Феогност, надо менять владыку такого.
— Пошто спешка-то? — процедил краем уст.
— Боятся, татаре землю Новгородскую зорить начнут, да и московский наш князь гневен зело на Александра.
— Пошто же псковичи упорствуют? Аль они татар не боятся?
— За правду стоят. Александр Тверской — страдалец.
— И ты так мыслишь?
— И я, — тихо сознался Фёдор.
— Ну-ка, разматывай нитку обратно, — вздохнув, велел Феогност. Если у русских речь о правде зашла, большая кровь ожидается.
Закашлялся архимандрит, и бородёнку, волосом бедноватую, затеребил, и губы питием освежать стал, видно, с духом собирался, видно, знатная произошла история...
— Невдолге тому назад, года два или три, возвращался из Орды Александр Михайлович, счастливый и безвинно униженный. Счастливый потому, что ярлык на великое княжение получил, а оскорблённый, потому как брата его Дмитрия Грозные Очи в Орде зарубили, казнили то есть.
— Это пока мы с тобой язык русский на Афоне учили?
— Так, так, — поник головою Фёдор.
— Дальше.
— А казнили Дмитрия Михайловича по прозванию Грозные Очи за то, что он в Орде же зарезал брата Калиты, старшего Юрия Даниловича, который к тому же хану Узбеку свояком доводился.
— Подошёл и зарезал?
— Да, — простодушно подтвердил Фёдор. — Говорят, прямо как борова. То есть с мечом кинулся и проткнул. То ли горло перерезал, кто как говорит.
— Хорошее дело... — сказал Феогност.
— Куда уж!
— Ну а Юрий-то Данилович был не виноват? И — страдалец, не так ли?
— С одной стороны, он был страдалец. Его жену Кончаку тверичане в полон взяли и зельем там уморили.
— Вот так молодцы тверичане! — вырвалось у владыки. — Кончака-то чем виновата?
— Ничем. Она просто жена. Уморили, чтобы Юрию Даниловичу досадить.
— А он страдалец и не виноватый!
— Нет, он виноватый.
— Батюшки мои!
— С другой стороны...
— С какой это?
— По его наущению татаре Михаила Тверского люто казнили, отца Дмитрия Грозные Очи и нынешнего Александра.
— Михаил — тоже страдалец?
— Самый настоящий! — воскликнул Фёдор. — Муку лютую принял. В колодках за собою татаре его две недели по степи таскали и убили у каких-то Железных Врат, неведомо где. И лежал наг на земле и мёртв. И мухи его ели, глаза и всё другое. А Юрий Данилович стоял и смотрел. Так что даже татаре сказали: прикрой его, он твой, русский. И он тогда прикрыл. А княгине его в Тверь даже вести некому было донести, и там не знали ничего. И повезли тверские бояре Михаила к себе домой на телеге, а всё тело его было сплошь садно кровавое. А твой предшественник, митрополит Пётр, который меня хотел сделать преемником своим, встретил убиенного с честию, и слезами его омыли, и отпели, и положили во храме... А потом уж сын Дмитрий стал за отца мстить и всю вину положил на Юрия Даниловича.
Феогност стоял у окна, молчал, потом сказал:
— Продолжай.
А за окном белая майская ночь, и всё видать хорошо: и дома, и белые соборы, и золотые кресты, которые светились даже ночью. Собаки не спали, лаяли, сторожили хозяйское добро, хотя никого, ни души нигде не было в спящем городе. И деревянные мостовые тоже белели, и заборы. А от Ильмень-озера исходил белый туман.
— Продолжай, — повторил Феогност.
— Александр же Михайлович вместе с ярлыком на великое княжение получил и затаил великую ненависть к Ивану Даниловичу, ибо родова и кровь вопиют к отмщению.
— Да из-за чего всё пошло-то, не пойму? — вырвалось у владыки.
— А из-за того пошло, кому первее быть: Москве иль Твери, — с прежней простотой объяснял Фёдор.
— Пока разберётесь, татары подавят вас поодиночке, с хрустом, как тараканов-печанов.
— Бог милостив. Пока ещё не всех передавили, — вздохнул архимандрит.
Этот неказистый человек с рытвинами худобы на щеках, с приниженной, неуверенной походкой незаметно сделался необходимым митрополиту: в поездках сопровождал, на службах был сподручником, некоторые небольшие дела ему поручались, переписка, приём челобитий, словом, сделался он приближенным. Как-то само собой это вышло. И никто ему не завидовал, никто на него не шептал. Незлобив был очень и скромен. Вот и не желал видеть ни в ком сатанинства.
— Ну, Александр Михайлович стал жить тихо, землю свою собирать, потому как была она вся разорена. И являлись над ней знамения.
— Стой. А Кончаку — зачем?
— Ни за чем. Клевета то и блядство, враньё то есть. Она сама собою померла. А Юрий Данилович Кавдыгая зачем навёл[34]?
— Он какого-то Кавдыгая навёл? Стой. Мы утонем с тобой в этой грязи и винах, коли разбираться будем.
— Пошто утонем, владыка? Грязь! То жизнь человеческая. Наша жизнь. А в Европе иль на Востоке слаще живут? Родную кровь из-за власти не льют?
— Но мы же православные! — возразил Феогност. — Не пристало нам.
— А сатана-то? Он ведь особо тех искушает, кто путём правды и веры истинной идёт! — не убоялся оспорить владыку Фёдор.
— Ладно. Просвещай меня дальше, но только касаемо Александра Тверского, — улыбнулся наконец Феогност.
— Ну, живёт он, не тужит, то есть, наоборот, сильно тужит об отце и брате, но Калиту не трогает и не теснит никак. А тот, однако, зубами скрыжет.
— Откуда знаешь? Ты в то время со мной по Южной Руси ездил.
— Говорят! — развёл руками батюшка.
— Кто говорит?
— Все. Вся Москва говорит и знает.
— А если сплетни сплетают?
— Может, и приврут чего, но молва — глас народа и всегда правдой оказывается.
— Так уж и всегда?
— Да ты сам знаешь, владыка. Всегда и везде. И называется потому предание.
— Так что же, на Москве осуждают Ивана Даниловича?
— Заче-ем! Не осуждают и не могут. Он наш князь. И об нас радеет обо всех.
— А тверичей осуждают?
— Пускай Москву слушаются. Им же лучше будет. Защита у нас будет опчая спроть татар.
— Не понимаю я вас, русских, — с сомнением протянул Феогност.
— Поживёшь с нами подольше, поймёшь побольше, — утешил Фёдор. — Хочешь дальше про Александра слушать?
34
А Юрий Данилович Кавдыгая зачем навёл? — Имеются в виду события 1317 года, когда Юрий Данилович, получив в жёны сестру Узбека и великокняжеский ярлык, привёл из Орды на Русь посла Кавдыгая с войском, при селе Бортеневе произошёл бой с войсками Михаила Тверского, и Юрий потерпел поражение.