Старшая хатунь и Узбек возвращались с прогулки верхом размягчённые и ещё более дружные, чем раньше. А каковы отношения между супругами на самом деле, кто возьмётся судить? Считали, что эта хатунь самая скупая из жён, поговаривали, что хан с ней держит совет в затруднениях, знали, что ночует у неё чаще всего, шептались, что на совести Тайтуглы немало казней, на которых она настояла, но... про то Аллах лучше знает!

Откочёвка в Солхат была самым весёлым временем. Всё приходило в движение. Суета и перебранки невольников, озабоченность ближайших слуг, недовольство послов, которые так и не добились приёма и которым надлежало теперь следовать за ханом в летнюю ставку.

Летняя ставка у татар называлась Урду. Готовясь к переезду, запрягали по паре лошадей в большие четырёхколёсные арбы. Если арбы были тяжёлые, то запрягали верблюдов. На каждой лошади погонщик с плетью и шестом, чтобы направлять арбу при поворотах. На арбу ставилась плетёнка из прутьев, связанных для прочности кожаными ремнями, — плетёнка обтянута войлоком или попоной с проделанными решетчатыми окнами. Находясь внутри, можно всё видеть, а сидящего снаружи не видно. В повозке всё так устроено, что можно есть, спать, читать и даже писать во время путешествия. Даже еду варить можно прямо на ходу — только дым валит из кибитки, стелется, относимый ветром в сторону. Во время привала кибитки снимали и ставили на землю.

Имущество каждой из жён хана укладывалось отдельно. Сами хатуни ехали в кибитке под навесами из позолоченного серебра или раскрашенного дерева. Лошади их покрывались шёлковыми расшитыми попонами, а молодые улакши-возницы соперничали меж собой красотой и ловкостью.

За каждой хатунью следовало ещё до сотни арб, где сидели прислужницы в шапках с павлиньими перьями, а замыкали шествие ещё триста повозок с казной, одеждами и съестными припасами. За ними присматривали мужья прислужниц.

Узбеку доставляло удовольствие наблюдать этот громоздкий, шумный и яркоцветный караван в пути. Возвышаясь среди его стройного хаоса на гладком вороном скакуне, хан милостиво призывал любоваться величием откочевья своих всегдашних спутников: печального шейха — врача-хорезмийца и недавно прибывшего ко двору арабского путешественника. Хорезмиец нехотя, кисло улыбался, тучный араб Ибн-Батута[42] молча кивал, притворяясь, что не понимает языка. Узбек щурился якобы от ветра, а на самом деле от некой холодной ярости, которую у него вызывали этот врач Номададдин и Ибн-Батута. Надоели. Но — не прогонишь. Почтенные люди. При дворе таким почтенным полагается оказывать внимание, а то разнесут по всем иноземным государям, что в Сарае — невежество, а хан жесток и преступает обычаи султанов.

Они и в Солхате липли к нему: араб хотел бы описать двор ордынского мелика, а хорезмиец — просто от скуки, некуда ему было деваться. Да ещё толкался с ними этот иссохший Джувейни, придворный летописец, чьи сочинения Узбек никогда не читал.

Иногда на закате он выходил куда-нибудь на холм, с которого просматривались изумрудные межгорья с раскиданными там и сям белыми юртами. Узбек садился на траву, скрестив ноги, и слушал, как хорезмиец на правах старожила объясняет Ибн-Батуте устройство монгольских жилищ. С возрастом хотелось простоты, ибо в ней истина земной жизни, в простоте — неизменность и устойчивость. Время начало бежать слишком быстро...

Заходящее солнце приятно прижигало спину. В его косых лучах ярко блестели шейки юрт, наподобие печных труб пропитанные извёсткой и костным порошком. А некоторые любили их делать чёрными или украшать цветным орнаментом. Кошмы же, закрывающие вход, валяли таким образом, что на них хорошо были видны виноградные листья, деревья, птицы и звери.

Шейх говорил с арабом вполголоса, хан слушал вполуха: сначала монгольские обычаи, Яса, степени родства, военное устройство, потом перешли к событиям более чем столетней давности, войнам великого Темучина[43] - основателя монгольской империи. «Начитаны и всё помнят», — подумал Узбек и порадовался: гордость за предков никогда не исчезала в нём.

   — С тех пор как Аллах всемогущий создал человека, мир не видал таких несчастий, — сказал хорезмиец. — И может быть, род людской не испытает ничего подобного до конца света и исчезновения земли. Самое ужасное, что запечатлели хроники, это избиение израильтян Навуходоносором и разрушение Иерусалима[44]. Но что такое Иерусалим в сравнении со странами, которые опустошили Чингизиды, где каждый город был вдвое больше Иерусалима! И что такое израильтяне в сравнении с мусульманами, которые перебиты! Ведь в одном городе погибших жителей было больше, чем всех израильтян! Антихрист и тот сжалится над теми, кто последует за ним, и погубит лишь тех, которые станут сопротивляться ему. Татары же ни над кем не сжалились, а избивали женщин и мужчин, младенцев, распарывали утробы беременных и умерщвляли зародыши...

«И я, потомок жестоких завоевателей, стал мусульманином», — думал Узбек. Может быть, прав хорезмиец, предрекая, что победители растворятся в побеждённых, как соль в воде? Но мусульманин не будет воевать с мусульманином. Нам осталось только править в блеске и всемогуществе.

   — Нам поведал, — долетал до хана тихий голос Ибн-Батута, — грузинский старейшина, приехавший в Каир посланником: кто скажет вам, что татары обратились в бегство или взяты в плен, не верьте. Окружили мы однажды одного из них, так ведь он бросился с коня и так ударил себя головою о камень, что умер, а в плен не отдался.

Это были лестные слова. Но теперь одно упоминание Каира приводило Узбека в гнев. Он метнул искоса взгляд на Ибн-Батуту: тучный, хотя молодой, себе на уме, угодить горазд, подарил старшей хатуни пятьдесят печений, в каждом спрятана золотая монетка. Тайтугла была довольна, смеялась, как девочка. Он в самом деле просто путешественник или есть какая-то тайная цель? Поговорить с ним о Каире? При одной мысли об этом душит бессильная злость. Бедная Тулунбай!.. Всемогущ Узбек, но спасти сестёр оказалось не в его власти. Ну, Кончака вышла по любви, ей хотелось за московского Юрия Даниловича, очень просилась. И погибла в княжеской междоусобице. Но Тулунбай! Это большая ошибка, это позор Узбека! Никто не осмеливается даже произносить её имя.

   — Да-а... Что и говорить. Гибли от них грузины, черкесы, аланы, лезгины, кипчаки и другие тюркские племена. Хорезм сражался пять месяцев и наконец пал, все жители были перебиты, город разграблен, потом татары открыли плотину, которой удерживались воды Джейхуна, вода хлынула и затопила всё, разрушив немногие уцелевшие и обгоревшие строения. Из жителей не спасся никто. — Это шейх Номададдин жевал свои старые печали.

   — Шейх, знаешь нашу поговорку? Подашься назад — убьют, подвинищься вперёд — заколют, — лениво прервал Узбек. — Это просто судьба! Это было многим народам назначено волею Неба.

Тёмные уста хорезмийца в оправе белых усов шевельнула горькая усмешка:

   — Если конь назначен к съедению, выбора для него не существует: ступит вперёд — шею подрежут, ступит назад — поджилки подсекут.

   — Александр Великий — владыка мира[45]. Согласны ли с этим? — Хорезмиец и араб показали, что согласны, качнули чалмами. — Как скоро он покорил мир? Он завоёвывал его почти десять лет, он никого не избивал, ему было довольно изъявления покорности. Татары же за год — всего за год! — овладели большей, лучшей, наиболее возделанной и населённой частью земли, где жили праведнейшие из её людей. Чьё величие выше? Чьё воинское достоинство славнее? Варвара Македонского или свободных сынов Степи?

   — Да! — исказившись лицом, вскричал шейх. — Которые разрушали всё, мимо чего проходили, не покинули ни одного города, не спалив и не ограбив его. Что унести не могут, то сожгут. Разве не знаешь, хан, как пылали горы шелка на площадях, как превращались в пепел ценнейшие рукописи?