Он нашёл её в Каире, на окраине, в простом белой доме поблизости от бани Эласера. Он хорошо знал мусульман и по малым приметам умел догадываться о многом. Низкая каменная ограда, окружавшая сад, свидетельствовала, что живущую здесь женщину не прячут, а следовательно, ею не дорожат. Отсутствие слуг поблизости говорило о том же. Она была одна у небольшого бассейна, где плавала золотая рыбка с вздувшимися пузырями вместо глаз. Больная рыбка, тёмный цвет платья на женщине, отсутствие паранджи — всё это были знаки заброшенности и небрежения. Можно сказать больше: отчаяния — он понимал.
Сидя на краю бассейна, она брала пригоршнями воду и плескала на рыбу. Та не отплывала, только шевелила прозрачным развевающимся хвостом.
Он долго наблюдал за ними из-за ограды. Солнце пекло голову. Даже птицы умолкли от жары.
— Тулунбай! — негромко позвал он.
Она вздрогнула и замерла. Потом быстро обернулась и поднялась, не вытерев рук.
— Ты меня знаешь, монах? — Прозрачные голубые капли медленно стекали с её пальцев на песок.
Женщины — грех и зло, на Афон их совсем не допускали, даже животных оставляли только мужского пола, берегли братию от соблазна.
Но не соблазн почувствовал он, увидев се близко, а жалость. Она была ещё свежа и молода, но неуверенность выражения, взгляда столь не приличествовали её знатному происхождению.
Она пыталась стать похожей на египтянку, накрасила лицо по здешнему обычаю: веки подвела бирюзой, нарумянила щёки и губы порошком из красной глины, покрыла розовой хной ладони, ступни и ногти, отчего монголка только погрубела и подурнела.
— Ты понимаешь по-арабски? — спросила она.
— Конечно. Я видел тебя в Константинополе в славе и надежде. Помнишь, как принимал вас император Ласкарис, когда ты ехала сюда, к султану?
— Так ты византиец? — воскликнула она.
— Какие блестящие празднества и пиры! — продолжал он. — Какая гордая свита с тобою! Не меньше тысячи невольников! Где же всё это?
— Зачем ты здесь? — Какая-то тень дрогнула в её круглых глазах.
— Я тебе сочувствую. Моя вера велит сострадать обиженным и обманутым.
— Моя тоже.
— Почему ты не во дворце? Разве твоё место здесь?
Она помолчала испытующе. Голос её стал приглушённым. Она несколько раз бросила взгляд по сторонам. Может быть, у неё возникла надежда на помощь, на то, что судьба переменится?
Увы, он ничем не мог бы ей помочь и не собирался. Это не было ему предписано.
— Твоя одежда выгорела от солнца, и пятна соли проступили под мышками. Ты здесь давно и путешествуешь не ради любознательности... — Она говорила вопросительно, готовая остановиться на полуслове, если он захочет возразить. Она пыталась заставить его говорить, чтобы он сказал, зачем пришёл. Но он молчал, и она продолжала: — Я не знаю твоей цели и не спрашиваю о ней. Я вижу, как ты скрытен и уклончив, ни на один мой вопрос не дал ответа, только спрашиваешь сам. Я не настаиваю. Ты появился не просто так. И может быть, вовсе не ради меня. Ты видишь моё положение и вопрошаешь, почему я не во дворце, законная жена султана. Мне горько говорить, я была супругой ему лишь одну ночь, потом меня забыли меж других жён и рабынь. Моя свита удалена от меня. Кади, который привёз меня, после бракосочетания отправился в Мекку, а оттуда домой, не повидав новую султаншу. Я тоже хочу вернуться. Мусульманский закон разрешает. Эльмелик-Эннасыр не хочет видеть меня, но и не отпускает. И никому нет до меня дела.
— «Тех жён, которые опасны по своему упрямству, вразумляйте, отлучайте их от своего ложа, делайте им побои; если они вам послушны, то не будьте несправедливы в обхождении с ними».
— Ты знаешь Коран...
Он улыбнулся краем губ:
— Я в стране, где мусульманство господствует.
— Он не хочет даже испытать послушание бедной Тулунбай! — Она топнула ногой по мощёной дорожке и спугнула задремавшую ящерицу, которая, испуганно вспрыгнув, юркнула в траву. — Зачем держать меня здесь, если я ему не по нраву? Он говорил, когда сватал, что ему не нужна красота, а только знатность. Что же теперь? Я знаю, чего он хочет. Вот пройдёт срок моего заточения, предписанный Кораном, и султан отдаст меня в жёны своему эмиру, не понравлюсь эмиру — визирю. А ведь я царского рода! Со мной нельзя так обращаться! Ни одна жена его гаремная так не унижена! Мне даже чадру носить необязательно, так он равнодушен. Я могла бы бежать. Ты видишь, я живу без охраны. Но кто мне поможет в пути? Ты ведь не поможешь? Хота бы добраться до Византии. Потом пересечь ещё одно море, и я уже у своих!..
Он покачал головой: нет.
— Да я и сама не хочу! — вспыхнула Тулунбай. — Куда я явлюсь на общий посмех, жена, которой побрезговали?.. Я должна испить чашу нечестия. Но за какие грехи, скажи, учёный византиец?
Кого Бог унизит, того никто уж не возвысит, пришли ему на ум слова суры Праздников. Но он счёл, что это прозвучало бы слишком жестоко, и потому сказал другое:
— Ты помнишь суру Верующие? Мы обязываем душу человека только к тому, что по силам ей. — Конечно, ему более пристало бы сослаться на Антония Великого: Нельзя слишком натягивать лук, чтобы не лопнул, и в духовной жизни нельзя требовать от природы человеческой того, чего она не может вынести, — но надо знать, с кем говоришь[15].
— Аллах велик, Аллах всегда прав, — сникнув, согласилась опальная султанша. — Иди, монах! Не хочешь ли напиться? Я уже забыла вкус кумыса... В мире ничего нет случайного. Но мне остаётся неясен смысл твоего появления. Если Аллаху угодно, это будет мне потом разъяснено. Иди. Салям!
Он вернулся в родной Константинополь осенью — лучшее время года. Золотой Рог — одна из самых больших и безопасных, вследствие своей глубины, бухт в мире. Бесшумно, как призрак, крался парусный корабль по её глади. Алое солнце едва поднималось над городом. Город приближался, наплывал, весь в садах и кипарисовых рощах. Белели в зелени минареты, и золотились купола православных церквей. Тишина зари была первозданной.
Звучно донеслись издалека призывы муэдзинов[16], и тут же с мерной полнотой вступили колокола. Феогност стоял на палубе и крестился на купол Святой Софии. Счастье переполняло его. Большей радости ему никогда не доводилось пережить. Будто ангелы несли его на родину. Чистое благоухание утреннего моря и кипарисов, вспышки лучей на цветных мозаиках мечетей, на обелиске Феодосия и Змеиной колонне, в окнах сияющих дворцов... И золотое пылание крестов на храмах! Голоса муэдзинов и колокольные звоны жили в воздухе сами по себе, отдельно от города, сами небеса рождали эти звуки, и всё замерло, внимая им.
«Благословенно имя Твоё, Господи, — мысленно произносил Феогност, — что дозволил Ты мне возвращение и ниспослал минуты эти благодатные».
Конечно, для христианина истинное отечество — небеса святые, но кто испытал, не забудет, сколь сладко ступить после корабля на твердь, где любим каждый камень, попираемый ногами, каждая травинка, робко льнущая к камню, любимые на придорожных деревьях плоды, изнемогающие от спелости, и ослики, что бегут по дороге, отбрасывая впереди себя длинные ушастые тени. Уже просыпался Большой рынок с его тысячей лавок — огромное сводчатое здание с переходами наподобие улиц. Уже шумел Египетский базар, где торгуют только пряностями, уже распахивались по прохладе деревянные решётки на окнах турецких домов, и золотошвейки уже склонились над пяльцами. Всё оживало деятельно и трудолюбиво.
Стадо белых коз тискалось навстречу по узкой улице в ореоле пыльных лучей, и, оглушённый блеянием, вдыхая запах шерсти, он думал, как сложно совместились и переплелись в этом городе бедная простота патриархальных времён и азиатская роскошь, духовное величие истории и её кровавая низость, благочестие и спесь, разврат, низкопоклонство. Хотелось омыться, сменить дорожную рясу, но не было у него дома, не было имущества, негде было остановиться, оглядеться, передохнуть. Так он и вступил в кварталы Фанары, греческой части города, отличающейся чистотой и богатством. Вот уж завиделся громадный женский монастырь Богоматери Всеблаженнейшей. А вот и дом патриарха рядом со знакомым барельефом на стене: Христос Благословляющий и вверху архангел с иконой Спасителя в руках. Сердце у Феогноста зачастило: наконец-то он прибыл, здесь конец пути.