Приказали подать вяленого винограда, чтобы скоротать время. Только уселись вокруг стола, залаяли во дворе собаки, раздался знакомый гортанный говор — татары прибыли.

Алёша Босоволоков выдохнул:

   — Вот оно...

Семён кинул на него бешеный взгляд.

Они вошли в армяках, с которых текло, сияя улыбками, так что глаза у них совсем исчезли, поставили на стол блюдо с большим арбузом:

   — Великий хан велел передать князю Семёну и братьям его, что с любовью и честью их на Русь отпускает. — И вышли при полном молчании русских.

Зачавкали, разъезжаясь по грязи, копыта лошадей, и вдруг разом завыли все собаки.

   — Чего они? — спросил Иванчик. Кроткие глаза его таили испуг.

   — Пахнет им чем-нибудь, — сказал Босоволоков.

   — Чем, татарами?

Ему никто не ответил.

Вельяминов уныло сообщил, что у него всё уложено, хоть завтра выезжать.

И опять никто не отозвался, словно и не рады были своему освобождению. Тогда Вельяминов начал длинно рассказывать, как тут всё дёшево, вон купец Филимон Чеглок привёз из Шираза амбру, сандал да мускатный орех, продал с половинной прибылью, закупил тут китайский шёлк-сырец, да камку, да атлас, да русское полотно, повёз в Ургенч и Герат, где русское полотно дало прибыль втрое противу цены) за которую Чеглок взял его.

Иван рассеянно потянул арбуз за хвостик, а тот вдруг рассеялся, распался на блюде алой, кровавой грудой. Так он был заранее искусно нарезан.

   — Я не стану есть! — вскрикнул Андрейка.

   — Пошто?

   — Не хочу. Даже глядеть не могу. — Он выскочил из-за стола.

Все с суеверным страхом глядели на блюдо. Никто не притронулся к сочным кускам. Татары ничего просто так не дарят, всё с намёком. К чему бы это?

Только Иван взял скользкое чёрное семечко, покатал его в пальцах:

   — А откуда семечко знает, что оно должно вырасти арбузом, а не тыквой?

На него посмотрели молча, с укором, как на глупого.

Со двора донеслось жалобное лошадиное ржание. Вошёл слуга, тоже мокрый и встревоженный:

   — Князь, чужой конь какой-то к нашему двору прибился, седло на боку богатое, и губы удой рваные. Кабыть, князя тверского конь.

   — Вот оно, свершилось, — тихо сказал Босоволоков.

Семён вскочил:

   — Беги на тверское подворье, жеребца им отведи, узнай, что там и как.

Слуга побежал.

   — Что свершилось-то? — шёпотом повторил Иван. — А-а, боярин?

Брат перебил его:

   — Василий, прикажи закладывать и седлать немедленно. Лодии наши пускай просушат, просмолят, до весны упрячут. Спать мы ноне не будем.

   — Может, пождём, когда дождь кончится? — Толстому Василию не хотелось хлопотать по темени и сыри.

   — Может, пождём, пока Узбек передумает? И вот этак в Москву заместо нашей головы арбуз пошлёт? — закричал Андрей.

Вывалились во двор, в туман. Было тепло и особенно тихо.

   — Ровно тати уходим, — шепнул Иван Андрейке.

Тот дёрнулся всем телом:

   — Мочи нету, гадует меня, блевану сейчас.

   — Уймись, что ты!

Из конюшни быстро выводили лошадей, беззвучно выкатывали хорошо смазанные повозки. Иван с облегчением вскочил на своего коня, ощутив как родное его тепло сквозь влажную, в туманной мороси шерсть.

   — Князь, а князь? — осторожно, вполголоса кликал, толкаясь между всадниками, слуга, бегавший к тверичанам.

— Ну, что? — Семён склонился к нему с седла.

— в грязи, слышь, лежат на убойном дворе у татар.

   — Оба? — Голос Семёна дрогнул.

   — Оба, да. И Фёдор, и великий князь, все изрубленные. А бояре разбежались и попрятались незнамо где. Ни одного на подворье нет. Но вроде Беркан с Черкасом разрешили собрать куски эти, то есть тела, и на Русь везти.

   — Господи, помяни в царствии Твоём раб новопреставленных! — Семён перекрестился. Иван тоже, попросил брата:

   — Андрейке не говори пока.

   — Знаю. Трогай. Идти ухо в ухо, хвост в хвост, чтобы не блукать, отставши.

Волга ещё не замёрзла, но по ней уже несло шугу и блинчатый лёд, о водном пути не могло быть речи.

То ли кони были малообъезженные и нравные, то ли передалось им возбуждение седоков, но вели они себя беспокойно, скалили зубы, норовя укусить за руку, взбрыкивали, лягались.

Покидали Сарай обходом, по окраинам. За иглой минарета ветер гнал рваные облака, сквозь которые просвечивала сукровичная луна. Это к ветру. Со степи шла режущая осенняя стынь с запахом вянущей полыни.

Хотелось, чтобы эта ночь никогда не кончалась. Чтобы никогда не настал день. Чтобы никогда не надо было видеть глаза друг друга. Чтобы только тупой топот скачки в неизвестность, без дороги. Чтобы никогда-никогда-никогда ни о чём не говорить.

Но, когда развиднелось, все были так умучены, что упали на землю и уснули. Мало веки сомкнули, Алексей Босоволоков вскочил, откинув суконный охабень, которым укрывался:

   — Никак топот конский!

Феофан Бяконтов приник ухом к земле и явственно различил далёкий перестук копыт.

   — Скачут... Но как бы небольшой отряд. А может всего несколько всадников.

На всякий случай решили поостеречься, удлинить переходы, чтобы оторваться от возможной погони.

Скоро, однако, убедились, что отдалиться от преследователей не удалось ни на пядень. Сообща решили, что надо исполчиться для встречи незнакомцев, достали луки из налучников, стрелы и копья из торок.

Чтобы не оказаться застигнутыми врасплох, выбрали очень удачное для засады место: в зарослях на старом, пересохшем русле реки, откуда луговой, низкий берег Волги просматривался до самого окоёма.

Недолго ждали, признав издали по большим лисьим шапкам татарских всадников. Было их всего трое, ехали они открыто и скоро, каждый вёл за собой на длинном ремённом чомбуре ещё и по одной заводной лошади.

   — Погодим объявляться. Может, это лазутчики, а за ними войско, — предостерёг Семён, но Бяконтов отмахнулся:

   — Нет, княже, что им тут разведывать, они у себя дома.

Когда всадники были уже на расстоянии одного окрика, Бяконтов воскликнул:

   — Да это же Чет!

Тут и остальные все признали давно известного в Москве мурзу Чета. Хоть и казалось русским, что все ордынцы на одно лицо, одинаково узкоглазы и скудобороды, Чет был легко отличим и запоминался своей чёрной как уголь окладистой бородкой. Он несколько раз приходил с татарским воинством на Русь, подолгу бывал в Москве, так что даже научился объясняться по-русски, хотя и с горем пополам.

   — Наш пут Булгар, — упредил он вопрос переставших таиться и выехавших из ветлового леса ему навстречу русских всадников. — Пайцза не забыла?

   — Забыл! — схватился за голову Семён. — Заторопились мы, я и не вспомнил.

   — Палоха, коназ! Гаварил я табе, пайцза дорога необходим.

   — Как же быть-то теперь?

   — Таперя моя не понимай.

Пайцза — верно сказал Чет — в дороге по ордынским местам необходима, эта металлическая плашка или деревянная дощечка с надписью хана и пропуск, и охранная грамота, и знак власти. Её непременно стребуют татарские стражники несколько раз, пока дойдёшь до родной земли.

   — У нас и денег нет уж, чтобы откупиться, — горевал Семён. — Но не возвращаться же за пайцзой в Сарай?

   — Лядна! — успокоил Чет. — Пока степ — Орда закон, я своя людя тута. По моя сакма пайдём. Сакма — конский след, проложен без дарога, я его чутьём найду.

Наверное, вот так же, чутьём, по-волчьи, ходили на Русь до ордынцев половцы, хазары, печенеги, искусно прокладывая стежки междуречьями, водоразделами, безошибочно находя броды и минуя топкие болота.

Чет вёл то по прибрежным волжским пескам, то сворачивал на покрытую пожухлой травой дикую степь по одному ему ведомому конскому нарыску, по той сакме, которая провела мимо всех ордынских постов.