Я знаю, здесь все процессы против государства и его структур называются вот так вот громко. Только мне это на хрен не надо. На самом деле тут все по-другому: тут Соединенные Штаты против меня, и все шансы на победу — у них. Достаточно сделать запрос в Москву относительно моей личности, и у них подозрений будет куда больше. Москва ответит, что никакой Оливии Лански не существует и не существовало, и начнутся выяснения, а в конце концов всплывет, что Оливия Лански есть убитая 1 января 1995 года Ольга Сергеева, гражданская жена погибшего годом раньше криминального авторитета Вадима Ланского, ну и, естественно, деньги, переведенные в Штаты Вадимом Ланским, будут объявлены мафиозными, а значит, мафиозна и его жена, и ее деятельность в Голливуде, и все такое. И еще всплывет, что проживавший с ней Юджин Кан не кто иной, как еще один криминальный авторитет, Гена Кореец, отсидевший приличный срок за убийство.

И все начнется сначала, только тогда уже никакое чудо не поможет. Потому что с этими фактами им будет легче меня обвинить в том, что именно мы с Корейцем организовали убийство Яши Цейтлина, давнего и очень близкого друга моего покойного мужа, вложившего деньги в наш фильм и перед смертью завещавшего нам с Корейцем все свое немалое состояние. Они ведь в этом меня и обвиняли, а между тем ни мне, ни Корейцу Яша ничего о своих планах не сообщал и завещание, как оказалось, написал за три дня до смерти, почувствовав в визите незнакомца смертельную опасность. И не ошибся: вслед за появлением незнакомца, потребовавшего вернуть пятьдесят миллионов долларов, на которые мы втроем кинули покойного московского банкира Кронина, пришли киллеры, уже зная, что деньги не у Яши, а у меня.

Так что обвинение, с самого начала бывшее бредом, теперь в глазах ФБР обретет почву. А если они еще узнают всю историю с мистером Крониным — тогда все…

Мы стоим в пробке, напоминающей компьютерную игру “Тетрис”, суть которой заключается в том, чтобы максимально компактно уложить беспорядочно падающие сверху фигурки. Эд, сосредоточившись на дороге, перекрыл свою словесную реку временной плотиной, и я наслаждаюсь минутами тишины, зная о том, что когда пробка рассосется, плотину прорвет вновь и потоку красноречия не будет конца — и спасения от него тоже не будет.

Поглядываю искоса на него. Дерганые движения, как будто он развлекается с игральным автоматом: газ, тормоз, опять газ, переключает на руле скорости, открывает окно, высовывая локоть, а потом и голову, пытаясь посмотреть вперед, словно ему так не видно. Как он водит машину — кошмар! С тех пор как сама начала водить, не очень хорошо себя чувствую, если в бездействии сижу рядом с водителем, потому что расслабиться полностью все равно сложно.

— У тебя нет сегодняшней газеты, Эд?

— Тебя что-то интересует, Олли?

— Да нет, просто не видела газет десять дней, отстала от жизни, — отвечаю осторожно.

— Вот уж не знал, что ты читаешь газеты, — удивляется он. — Сейчас съедем с трассы, я приторможу и дам тебе ее. Я сам не успел прочитать, потому и прихватил с собой. Вчера уже все было ясно с твоим освобождением, и деньги внесены, но все решилось уже поздно вечером, а мне еще надо было убедиться, что этот факинг Крайтон выполнил то, на чем я настаивал, и извинился перед тобой. За такие вещи его точно надо загнать на Аляску! Тупица! Безответственный кретин!

Вот я и сама спровоцировала прорыв плотины и теперь вынуждена слушать его обличительные монологи о Крайтоне и хвалебные отзывы о себе самом.

Хоть он и радуется — пытается меня убедить в собственном могуществе, и, как всегда, создает себе рекламу, расписывая свои подвиги, — но будь у ФБР в распоряжении только один из тех фактов, о которых я говорила, — и все, ни хрена он бы не стал делать, стух бы сразу. Внешне сохранял бы уверенность — подключал бы именитые адвокатские конторы, которые бы тянули с меня по двести долларов за час работы, — но заранее знал бы, что дело проиграно. Русская, да еще и связанная каким-то образом с мафией и мафиозными деньгами, да к тому же русская, внедрившаяся в Голливуд, — тут шансов никаких.

Какое счастье, что эти идиоты не догадались сделать обыск у меня в доме. Конечно, я очень рассчитывала на то, что самый секретный сейф они сразу и не найдут, но им бы хватило не слишком далеко спрятанных десяти порций кокаина, которого купила по моей просьбе Стэйси, моя любовница. И что бы я объяснила по этому поводу — что была тогда в депрессии, потому что моей жизни угрожал вымогавший из меня пятьдесят миллионов русский вор в законе из Нью-Йорка?

— Может быть, я сама достану газету, Эд?

— Ну конечно, Олли, она в кейсе, на заднем сиденье.

“Не торопись, — говорю себе. — Не проявляй нетерпение, не наталкивай его на ненужные мысли”. Здесь как-то не принято открывать чужой кейс, дабы извлечь из него газету, даже если жутко хочется найти в ней нечто очень важное. Даже если владелец кейса рядом и как бы не возражает против того, чтобы ты это сделала. Кейс — его частная собственность, и, если я к нему притронусь, он это запомнит — и потом может кое-что сопоставить.

— Да ладно, это может подождать. В конце концов, я и вправду не такой уж любитель газет, — произношу с деланным безразличием. — Просто боялась, что может появиться в прессе информация о моем аресте. Моей работе это очень повредило бы.

— Что ты, Олли! Если бы они передали что-то газетам, им бы точно пришел конец. Я их с самого начала предупредил — и они испугались. Ты же понимаешь: если они объявляют всей Америке о твоем аресте и в итоге сами же тебя отпускают, это для них серьезный удар. А ты легко подаешь на них в суд за моральный ущерб, который можешь оценить, скажем, в десять миллионов, — и выигрываешь.

Да, здесь такое практикуется. Не знаю, конечно, можно ли отсудить такую бешеную сумму у государства, а вот у частной компании — запросто. Например, курил ты “Мальборо”, а потом у тебя обнаруживают рак легких — и хлопаешь “Рейнольдс Тобакко” на приличные бабки, которых хватит и на лечение, и на остаток жизни безутешным родственникам. Или едешь, скажем, на “Форде”, а у тебя отваливается колесо и ты врезаешься куда-нибудь и становишься инвалидом — мало того что страховку получишь, еще и “Форд” платить устанет. И это физический ущерб, осязаемый так сказать, а вот моральный неосязаем, но за него можно куда больше получить.

Поэтому адвокат здесь — самая престижная профессия, и самая презираемая одновременно. Говорят, что низшее звено этой касты ошивается по больницам, поджидая поступающих жертв автокатастроф и всяких производственных аварий, и предлагают свои услуги за двадцать-тридцать процентов и умудряются на этом сколотить приличные деньги. А уж про высший эшелон и говорить не приходится: там в хорошей адвокатской фирме новобранец после университета получает тысяч сто в год, а фирма хлопает клиента на двести — четыреста долларов за час работы — и насчитывает такое количество часов, что только успевай чеки выписывать. Джон Гришэм, американский бестселлерист, об этом классно написал — зачитаешься.

— Ты передал Мартену мою просьбу найти Дика и сообщить ему, что произошло?

— Разумеется. А кто такой этот Дик?

Многоуважаемый конгрессмен от штата Калифорния, чьей поддержкой я заручилась, почувствовав опасность и специально переспав с ним месяца полтора назад — и записав все это на камеру, перед которой сыграла так, что вялый любовник Дик выглядит похотливым, грязным извращенцем. Но стоит ли об этом говорить Эду?

— Так, один влиятельный человек…

— Олли, ты мне сказала, что собиралась уехать в Европу на пару месяцев — этот идиот потому и решился на твой арест, что боялся, что ты пропадешь навсегда. Так что, пожалуйста, не уезжай никуда в ближайшее время — ты сегодня подписала бумагу, в которой обязуешься до окончания следствия не пересекать границы штата…

Подписка о невыезде, короче. А я и не поняла — Эд мне сунул бумаги, я поставила свою подпись не глядя, думала-то уже о другом. Хреновенькую свободу обеспечил мне Эд — ограниченную и, возможно, временную, — а ликует так, словно мне принес извинения сам директор ФБР, а Крайтон уже служит на Аляске и трахает эскимосок. Хотя, скорее всего, ему бы больше понравилось, что эскимосы его трахают, — не похоже по его виду, чтобы он пользовался успехом у женщин, даже у тех, что живут в чумах и моются два раза в жизни, в день рождения и в день смерти. Ладно, эскимосы тут ни при чем, а вот Крайтон — пидор, и, к сожалению, мстительный.