То были годы сексуальной революции, секс стал восприниматься как естественная функция организма: считалось, что этим можно заниматься когда захочется, сегодня с одним человеком, завтра – с другим. Рядом с твоей матерью я видела с десяток молодых людей, но не помню ни одного, кто бы задержался больше, чем на месяц. Илария была сама по себе непостоянна, не имела в себе корня, откуда было взяться постоянству в отношениях? Даже если я никогда ей ничего не запрещала, не осуждала ни единым словом, меня очень тревожила наступившая вдруг свобода нравов. Меня поражало не столько количество молодых людей, сколько обмельчание чувств. Стоило пасть запретам, едва исчезло понятие «единственная любовь» - и сошла на нет глубина переживаний. Илария и ее подруги напоминали мне гостей на банкете, у которых совсем пропал аппетит, однако из вежливости они едят все, что им подают, не воспринимая даже вкуса: им все пресно – и морковка, и жаркое, и пончики.

То, как поступила твоя мать, можно отчасти объяснить новоиспеченной свободой нравов - но скорей всего, дело было не только в этом. Что нам известно о душе человеческой? Многое, но не все. Может в каком-нибудь темном уголке подсознания Илария ощутила, что человек, которого она называла отцом, вовсе им не был? Может, в этом и крылась причина ее метаний и тревог? Долгие годы я об этом не задумывалась, с самого рождения у нее не было ни малейшего повода что-либо заподозрить; но когда она вернулась из той поездки уже на третьем месяце беременности, на меня нахлынули эти мысли. Ото лжи, от неправды не убежишь. Можно укрыться, но лишь на время. Однажды, когда и не ждешь, ложь настигает тебя – но уже не маленькая ложь во спасение, как ты полагал раньше – нет; она превратилась в страшное, ненасытное чудовище. Ты понимаешь это лишь в ту минуту, когда оно пожирает тебя и тащит в преисподнюю все вокруг. Однажды – тебе было десять лет - ты вернулась из школы в слезах, прокричала мне: «Лгунья!» - хлопнула дверью и заперлась в своей комнате. Ты узнала, что моя сказка была выдумкой.

«Лгунья» - это подходящее слово, так можно назвать мою биографию. За свою жизнь я солгала лишь один раз. И погубила трех человек.

Дрозд по-прежнему на столе рядом со мной. В последнее время у него немножко ухудшился аппетит. Он раньше все время пищал, а теперь сидит смирно, не высовываясь из дырочки в коробке, лишь изредка появляются взъерошенные перья его макушки. Утром было морозно, и все же я отправилась в питомник с супругами Рацман. Я не могла решиться, ехать или нет, до самой последней минуты – на улице такой холод, что и медведь не покажет носу из берлоги; а в темном уголке моего сердца говорил голос: что тебе за дело до семян, разве ты увидишь, как распустятся эти цветы? Но покуда я набирала номер Рацманов, чтобы сказать, что не поеду, я увидела в окно увядший сад, и мне стало стыдно за себя: может, мне не увидеть будущей весны, но на твоем-то веку случится еще немало весен.

Я сама не своя в последнее время… Если не пишу, то брожу по комнатам, не нахожу себе места. Я мало что могу делать без посторонней помощи, но чем бы я ни занялась, не могу успокоиться, отрешиться на хоть ненадолго от тоскливых воспоминаний. Мне кажется, что память человеческая устроена как морозильная камера – так бывает с продуктами, которые лежат в ней достаточно долго. Когда ты их только вынул, они твердые, будто камень, не имеют ни запаха, ни вкуса и покрыты белым налетом; однако, стоит им немного прогреться, они снова обретают форму и цвет и кухня наполняется их ароматом. Так и грустные воспоминания дремлют долгое время в неисчислимых закоулках нашей памяти, они сидят там порой годами, десятилетиями, а то и всю жизнь. Но однажды они всплывают на поверхность - всплывает и боль, которая с ними связана, и ты ощущаешь ее с такой же силой и остротой, как и в тот день много лет назад.

Я собиралась рассказать тебе о своей тайне. Но рассказывать все нужно с самого начала, и мне придется вспомнить о моей молодости, об одиночестве, с которым я свыклась с самого детства. В ту пору умной женщине было трудно найти себе пару - ум считался нежелательным приданым; по обычаям того времени, идеальная жена была покорной и боготворящей мужа продолжательницей рода. Поэтому в молодости я была невероятно одинокой. Я была хороша собой, и к тому же из весьма состоятельной семьи, и потому к восемнадцати-двадцати годам вокруг меня вился рой воздыхателей. Однако, стоило мне открыть рот, стоило довериться, поведать о мыслях, которые волновали мое сердце – ухажеров как ветром сдувало. Разумеется, я могла бы все время молчать и притворяться тем, кем не была, но, увы – или к счастью – несмотря на все, чему меня учили, часть моей души еще не умерла, и в ней сохранилось отвращение ко всякому притворству.

По окончании лицея, как ты знаешь, я не продолжила учебу, поскольку поступлению в университет воспротивился мой отец. Смириться с этим было непросто. Во мне была огромная жажда знаний. Едва молодой человек говорил, что он изучает медицину, я забрасывала его вопросами, желая узнать все. То же было и с будущими инженерами или адвокатами. Мое поведение их немало озадачивало, казалось, что меня увлекает больше профессия, нежели сам человек – может, так оно и было на самом деле. Когда я говорила со своими подругами, с одноклассницами, у меня было чувство, что мы как будто живем на разных планетах. Огромная пропасть разделяла нас во всем, что касалось искусства обольщения: мне оно было чуждо, мои же сверстницы владели им в совершенстве. За внешним высокомерием, за кажущейся уверенностью в себе, мужчины на самом деле крайне уязвимы и бесхитростны; внутри них есть простые пружинки, достаточно задействовать хотя бы одну, и они попадают тебе в сковородку как жареные рыбешки. Я поняла это довольно поздно, но мои подруги знали об этом уже тогда, в пятнадцать-шестнадцать лет.

С прирожденным талантом они принимали записки или отказывались их читать, писали ответ в том или ином тоне, назначали свидания и не приходили на них вовсе или сильно задерживались. На танцах умели прижаться к мужчине и, прижавшись, смотрели на него томным взглядом молодых олених. Таковы женские уловки, маленькие хитрости, которые помогают обольстить мужчину. Но понимаешь, я была наивной дурочкой и вовсе не замечала, что творилось вокруг. Возможно, ты сочтешь это странным, но во мне была глубокая потребность быть честной, и я знала, что ни за что на свете не смогу никого одурачить. Я думала, что однажды встречу юношу, с которым смогу говорить без устали до глубокой ночи; и так, после долгих бесед, мы научились бы смотреть на мир одинаково, стали бы чувствовать одно и то же. Тогда, я думала, родится любовь, основанная на дружбе, на взаимном уважении, а не на банальных женских чарах.

Мне нужна была дружба-любовь, и в этом, наверное, я была похожа на мужчин. Думаю, именно равноправие в отношениях внушало ужас моим ухажерам. И потому постепенно мне достался удел, который обычно выпадает дурнушкам. Среди мужчин у меня было много друзей, но они обращались ко мне лишь для того, чтобы поведать о своих сердечных волнениях. Одна за другой мои подруги выходили замуж. В ту пору мне казалось, я только и делаю, что хожу на свадьбы. Вскоре у моих сверстниц стали появляться дети, а я была все одна. Я жила с родителями и смирилась с мыслью, что останусь старой девой. «О чем ты только думаешь? – говорила мать. – Неужели тебе не нравится вообще никто?» По мнению родителей, отношения с противоположным полом у меня не складывались из-за моего характера. Меня это печалило? Не знаю.

Сказать по правде, я не чувствовала в глубине души страстного желания завести семью. К возможному появлению на свет ребенка я относилась с опаской. В детстве мне было очень плохо, и я боялась причинить подобные страдания невинному существу. Кроме того, даже живя в родительском доме, я была совершенно независимой, могла распоряжаться каждой минутой по своему усмотрению. Чтобы подзаработать, я давала уроки латыни и греческого – моих любимых предметов. Кроме этих занятий, у меня не было других дел, я могла часами сидеть в городской библиотеке, не отчитываясь ни перед кем; я могла уйти гулять в горы, когда мне вздумается.