Месяц спустя до ушей моего мужа стали доходить слухи. «Немка, – доносился шепот, - одна день-деньской шатается по улицам». Меня это потрясло. Я выросла в иных краях, была воспитана иначе, мне и в голову не могло придти, что невинные прогулки могут вызвать осуждение. Августо был недоволен, он понимал, что я не могу взять в толк, в чем дело, однако ради спокойствия горожан и сохранения своего доброго имени он попросил меня не гулять в одиночестве. По истечении шести месяцев такой жизни я ощутила, что силы мои на исходе. Маленький мертвец внутри меня вырос до невероятных размеров, я двигалась как робот, смотрела невидящим взглядом. Когда я говорила, мне казалось, что слышу свои слова словно бы издалека, как будто их произносит кто-то другой.

К тому времени я познакомилась с женами коллег Августо, и по четвергам мы встречались в кафе в центре города. Мы были почти ровесницы, однако, между нами было очень мало общего. Мы говорили на одном языке – вот единственное, что нас объединяло.

Вернувшись в родной город, Августо превратился в другого человека – он стал вести себя так, как и было принято в тех краях. Обед мы проводили почти в полном молчании, когда я пыталась что-нибудь рассказать, он отвечал односложно, «да» или «нет». После ужина по вечерам он часто уходил в клуб, а когда оставался дома, закрывался в своем кабинете и приводил в порядок свою коллекцию жуков. У него была мечта: обнаружить неизвестное науке насекомое; тогда имя его не забудется и дойдет до потомков в ученых книгах. Я тоже мечтала оставить свое имя потомкам, только иначе - родив ребенка. Мне было уже тридцать лет, и я чувствовала, что время уходит, как песок сквозь пальцы. В этом смысле дела были плохи. И в первую ночь, и в последующие не случалось почти ничего. Я начала думать, что Августо нужна была просто подруга, которая составляла бы ему компанию за обедом, с которой, не стыдясь, можно появиться в воскресенье в соборе; живой же человек, который играл эту удобную для него роль, казалось, его мало интересовал. Куда исчез внимательный и заботливый мужчина, который за мной ухаживал? Неужели у любви всегда такой конец? Августо рассказывал, что по весне птицы-самцы поют еще громче, пытаясь привлечь самок, чтобы свить гнездо с ними вместе. И он поступил так же: уверившись, что я никуда не денусь, он забыл о моем существовании: гнездышко теплое, оно согрето, и довольно.

Я ненавидела его? Вовсе нет. Как ни странно, я не могла его ненавидеть. Для ненависти нужен повод: обида, оскорбление. Августо не делал ничего, и в этом был весь ужас. От ничего умираешь быстрее, чем от боли – боли можно противостоять, а как бороться с ничем?

Родителям по телефону, разумеется, я сообщала, что все хорошо и претворялась счастливой. Они были уверены, что передали меня в хорошие руки – я не хотела давать им повод для сомнений. Моя мать по-прежнему укрывалась в горах, мой отец жил один в нашем доме, за ним ухаживала дальняя родственница. «Есть новости?» – спрашивал он примерно раз в месяц, и я неизменно отвечала: «Нет, пока нет». Ему очень хотелось иметь внука, старость изменила его, в голосе звучала нежность, которой не было в нем прежде. Я чувствовала, что мы стали ближе друг другу, и мне не хотелось его разочаровывать. В ту пору, однако, мне не хватало решимости рассказать ему, почему я не могу его обрадовать. Моя мать писала длинные выспренные письма. «Обожаемая дочь», - так начинала она свои послания, после чего следовал подробный отчет обо всем, что случилось с ней за день. В заключение она неизменно сообщала, что дошила очередную распашонку для будущего внука. А я тем временем иссыхала, как осенний лист. Глядя на себя в зеркало по утрам, я испытывала все большее отвращение. То и дело по вечерам я спрашивала Августо: «Почему мы молчим?» «А о чем говорить?» - отвечал он, не отрывая взгляд от лупы, сквозь которую рассматривал насекомое. «Не знаю, - говорила я, - давай расскажем друг другу что-нибудь». Тогда он качал головой: «Ольга, - замечал он укоризненно, - ну и странные у тебя мысли».

Собака, как известно, со временем становится похожей на своего хозяина. Мне казалось, что с моим мужем происходило то же самое: постепенно он делался похожим на жука. В его движениях исчезла мягкость, они стали резкими, суетливыми - и впрямь не человек, а насекомое. В тоне голоса уже не слышалось теплоты, он исходил с металлической хрипотцой из какой-то непонятной части горла. Августо страстно любил насекомых и свою работу, но больше ничто не могло его увлечь. Однажды он показал мне жуткое существо – кажется, оно называлось «кузнечик серый». «Смотри, какие челюсти, - сказал он, взяв насекомое пинцетом, - такие и вправду что хочешь перемелют». В ту ночь он приснился мне в таком обличье: жук-великан, он пожирал мое свадебное платье, сминая его, как бумажное.

Прожив вместе год, мы стали спать в разных комнатах: он занимался своей коллекцией допоздна и не хотел меня будить - по крайней, таков был предлог. Читая мой рассказ, наверное, ты думаешь, что мой брак был чудовищно несчастным, но поверь мне, наша семья отнюдь не была исключением. Браки в то время были почти все таковы: маленькие преисподние, в которых один из супругов рано или поздно погибал первым.

Почему я покорилась судьбе, почему не собрала чемоданы и не уехала в Триест?

Потому что в ту пору не было принято расставаться или разводиться. Брак можно было расторгнуть лишь в очень редких, исключительных случаях. Как правило, если ты не желал покоряться, тебе оставалось лишь уехать, скрыться, покинуть родину и странствовать по свету как перекати-поле. Но ты знаешь, бунтовать и противиться я никогда не умела; кроме того, Августо меня не то, что пальцем не тронул – даже голоса не повысил ни разу. Он никогда ни в чем мне не отказывал. По воскресеньям, возвращаясь из церкви, мы заходили в кондитерскую братьев Нурция, и он покупал мне все, что я желала. Можешь представить себе, с каким чувством я просыпалась по утрам. После трех лет семейной жизни у меня осталось лишь одна мысль, одно желание – умереть как можно скорее.

Августо никогда не рассказывал о своей первой жене, несколько раз, когда я осторожно спрашивала о ней, он переводил разговор на другие темы. Со временем, бродя по холодным, сумрачным комнатам, я стала верить, что Ада – так звали первую жену – умерла вовсе не от болезни или несчастного случая: она наложила на себя руки. Когда домработница уходила из дома, я отрывала доски, открывала шкатулки, с остервенением искала улики, хоть что-нибудь, что могло бы подтвердить мои подозрения. Однажды – был дождливый, серый день - в самом нижнем ящике шкафа, на дне я нашла женскую одежду – то были ее вещи. Я вынула темное платье и надела его, оно оказалось мне впору. Глядясь в зеркало, я заплакала. Молча, беззвучно, как плачет человек, который знает, что судьба его решена.

В одной из комнат стояла тяжелая церковная скамья, она принадлежала матери Августо, женщине очень набожной. Когда я не знала, чем занять себя, то запиралась в той комнате и долго стояла на коленях, сложив руки. Я молилась? Не знаю. Я говорила или пыталась говорить с Кем-то, кто, мне казалось, был над моей головой. Я говорила: «Господи, помоги мне найти свой путь. Если этот путь и есть мой, помоги мне выдержать это».

По воскресеньям вместе с Августо я снова стала ходить в церковь, и мне опять пришлось задуматься о тех вопросах, которые мучили меня еще в раннем детстве. Ладан и органная музыка оглушали мои чувства. Когда я слушала чтение Писания, что-то слабо отзывалось во мне. Однако, встречая на улице приходского священника в мирской одежде, я смотрела на его сморщенный нос и свиные глазки, слышала его вопросы, банальные и неизлечимо неискренние, и во мне уже ничто не отзывалось; я говорила себе: все это обман, который нужен, чтобы поработить слабые умы и заставить нас смириться с тяготами жизни. И все же, дома, в одиночестве, я любила читать Евангелие. Многие речи Христа мне казались удивительными, они вдохновляли меня, так что я даже повторяла их вслух.