Ко мне тут же вернулось прежнее благодушие. В ожидании писем и написании ответов пролетела зима, потом весна. Непрестанные мысли об Эрнесто меняли восприятие времени. Все мои мечты были устремлены в неопределенное будущее - к тому дню, когда мы сможем увидеться снова.

Прочитав его письмо, я уверилась, наконец, в силе чувств, которые нас связывали. Мы любили друг друга по-настоящему, так глубоко, что нашу любовь не могла задушить серая повседневность. Тебе, наверное, покажется странным, что нас не мучила разлука – впрочем, сказать, что мы легко переносили ее, тоже было бы неправдой. Мы оба страдали оттого, что не могли быть вместе; однако, боль разлуки не заглушала других чувств, и она меркла перед надеждой скорой встречи. Мы понимали, что иначе быть не может – в конце концов, у нас обоих были семьи. Возможно, случись все в наши дни, уже месяц спустя я могла бы попросить у Августо развод, а Эрнесто – у своей жены, и еще до Рождества мы стали бы жить вместе под одной крышей. Так было бы лучше? Не знаю. В глубине души я не могу поверить, что простота отношений не упрощает любовь, не превращает страсть в преходящее увлечение. Знаешь, что случается, когда в тесте плохо перемешаны дрожжи? Тогда оно поднимается неравномерно, лишь с одного боку, и не успеешь оглянуться, как оно переливается через край, словно лава маленького вулкана. Вот так бывает, когда ты любишь всей душой лишь одного человека: чувства переполняют тебя.

В те времена любить мужчину, который не был твоим мужем, и ухитряться видеться с ним было не так-то просто. Эрнесто, разумеется, выдумать предлог не составляло труда: он был врачом, и потому всегда мог сослаться на встречу, совещание, срочный вызов – но я сидела дома и ничем не занималась, как тут сочинить что-то правдоподобное? Мне требовалось найти какую-то причину, по которой я могла бы отсутствовать несколько часов, или даже дней, не вызывая подозрения. И вот, незадолго до Пасхи я вступила в клуб любителей латыни. Собрания проходили раз в неделю, члены клуба нередко ездили на экскурсии по историческим местам. Августо знал, что раньше я увлекалась латынью и греческим, и потому ничего не заподозрил и не стал возражать - даже напротив, он был рад, что я нашла себе занятие по душе.

Я и не заметила, как наступило лето. В конце июня Эрнесто снова уехал в Порретту на три месяца, а мы с Августо и отцом отправилась к морю. Там мне удалось убедить Августо, что я по-прежнему мечтаю о ребенке. Тридцать первого августа, с утра пораньше, он проводил меня на вокзал и посадил на поезд – со мной был тот же чемодан, и на мне то же платье, что и год назад. По дороге в Порретту я не могла усидеть на месте. За окнами я видела прежний пейзаж, но смотрела на все уже другими глазами.

Те три недели я жила более полной жизнью, чем все остальные месяцы и годы. Однажды, когда Эрнесто был занят на работе, я гуляла по парку и вдруг подумала: «Теперь самое время умереть». Как ни странно, наивысшее счастье, подобно нестерпимой боли, способно привести к мыслям о смерти. Я ощущала себя человеком, который много лет был в пути, долго шел по сбитым тропам и забрел, наконец, в самую чащу леса; и вот, чтобы двинуться дальше, мне пришлось взять в руки топор; я продиралась сквозь заросли, смотрела лишь вперед и под ноги, вовсе не ведая, куда иду – впереди мог поджидать обрыв или овраг, большой город или пустыня. Но вдруг чаща расступилась и я увидела, что все это время карабкалась вверх: вот, я стою на вершине горы и лучи восходящего солнца освещают пики соседних гор, уходящие к горизонту в лазурной дымке; свежий ветер гуляет в небе, я чувствую его на своем лице, и на душе у меня легко. То и дело снизу доносятся звуки – лай собаки, звон колокола. Во всем – и легкость, и сила. Я все вижу ясно – и вокруг, и внутри себя. Позади остались утесы, которые нависали надо мной, бросая зловещую тень. Мне была невыносима мысль о том, что необходимо снова спускаться и возвращаться в лес; я хотела лишь погрузиться в эту лазурь и остаться в ней навсегда, распрощаться с жизнью в самую счастливую минуту. Я хранила в себе эти мысли до вечера, когда мы снова увиделась с Эрнесто. За ужином, однако, у меня не хватило духу поделиться с ним, я боялась, что он станет смеяться надо мной. Лишь поздно вечером, когда он открыл дверь в мою комнату, подошел и обнял меня, я решилась прошептать ему на ухо. Но вместо: «Хочу умереть», - проговорила: «Мне нужен ребенок».

Уезжая из Порретты, я уже знала, что беременна. Думаю, это подозревал и Эрнесто: в последние дни он был взволнован, растерян, то и дело погружался в молчание. Во мне, напротив, не было и тени беспокойства. Мое тело начало меняться, едва я зачала – уже на следующее утро я ощутила, что грудь выросла, сделалась более упругой, лицо как будто озарилось светом. Удивительно, как мало времени нужно нашему телу, чтобы принять новую жизнь. И потому могу тебе сказать: я прекрасно понимала, что случилось, хотя не делала анализов, и живот еще ни капельки не вырос. Я вдруг ощутила, что внутри меня будто засияло солнце, мое тело стало расти и наполняться силой. До тех пор я никогда не испытывала ничего подобного.

Я задумалась, лишь когда оказалась одна в купе поезда. Рядом с Эрнесто у меня не возникало ни малейшего сомнения, что ребенка нужно оставить: Августо, Триесте, людская молва – все это было далеко, за тысячи миль. Но вот я возвращаюсь в этот мир; через некоторое время беременность уже скрыть не удастся, значит, решение нужно принять как можно скорее, и, приняв его, не отступаться. Я сразу поняла, что оставить ребенка, как ни странно, было гораздо проще, чем сделать аборт: от Августо, скорей всего, это не укрылось бы, и тогда как мне оправдаться? Ведь я столько лет уверяла, что хочу ребенка. Но главное, я и не желала делать аборт: моя беременность вовсе не была ошибкой, от которой следовало избавиться как можно скорее; напротив, случилось именно то, чего я хотела, и возможно, это желание было самым сильным и самым страстным за всю мою жизнь.

Когда ты любишь мужчину – когда любишь всей душой и всем телом – нет ничего более естественного, чем желать родить от него ребенка. И речь тут не о рассудочном желании, основанном на разумных доводах. Прежде, чем я встретилась с Эрнесто, мне казалось, что я хочу родить ребенка – и я даже знала, почему именно, какие тут были «за» и «против». В общей сложности, речь шла о рассудочном решении: я хотела родить ребенка, потому что была уже в возрасте, и оттого, что мне было одиноко – потому что я женщина, а если женщине нечем занять себя, можно хотя бы рожать детей. Понимаешь? При покупке машины мы рассуждаем точно таким же образом.

Но когда в ту ночь я сказала Эрнесто: «Мне нужен ребенок», - все было совершенно иначе. Ни один довод, основанный на здравом смысле, не оправдывал это решение – и все же оно было сильнее здравого смысла. И потом, по сути, не было никакого решения – было одно только безумное желание обладать бесконечно: мне нужен был Эрнесто – со мной, во мне, рядом со мной – навеки. Теперь, узнав обо всем, возможно, ты содрогнешься от ужаса, спросишь себя, как же так, почему ты не догадывалась, что я способна на такие низкие чувства. Прибыв на вокзал Триеста, я сделала единственное, что мне представлялось возможным: сошла с поезда, претворившись нежной женой, без памяти влюбленной в своего мужа. Августо удивился столь внезапной перемене, но, не задавая лишних вопросов, поддался моим чарам.

Месяц спустя он вполне мог поверить, что ребенок был его собственным. В тот день, когда я узнала результаты анализов, он ушел с работы после обеда, и мы весь вечер обсуждали перестановки в доме, и что нужно купить для малыша. Когда я прокричала новость на ухо отцу, он взял мои руки в свои сухие, стариковские ладони, и молча поглядел на меня увлажнившимися глазами. Он почти совсем утратил слух и постепенно терял связь с окружающим миром; его речи стали невнятными, между одной фразой и другой появлялись внезапные паузы, или же обрывки и клочки воспоминаний, которые не имели никакого отношения к разговору. Не знаю почему, эти слезы во мне вызвали не умиление, но едва уловимую оторопь: на самом деле ему было уже все равно. Так или иначе, внучку он не увидел – отец умер без боли, во сне, за три месяца до ее появления на свет. Увидев его тело в гробу, я удивилась, до чего он постарел и высох. Его лицо, как и при жизни, выражало лишь отстраненность и равнодушие.