А в последний месяц (после праздника “тела господня” и третьего его свидания с той, кого он про себя именовал своей любовницей) тот вечный преследователь, мучивший его в снах, вдруг приобрел иное, странное лицо: теперь под чертами Маттео Бриганте угадывались черты донны Лукреции, совсем так, как в коконе чувствуется присутствие куколки, готовой вот-вот превратиться в бабочку, когда соприсутствует и то, и другое, вроде бы совсем различное и в то же самое время взаимосвязанное, как то бывает во сне, холодные властные глаза его отца и огненные властные глаза его возлюбленной, холодно-огненные глаза его отца и его любовницы.

Он добрался до гребня мыса. И теперь крупно шагает под палящим львом-солнцем по верхней тропинке. Его душит гнев против донны Лукреции, выбравшей для их свидания такое идиотское место. Слепни никак не желают отставать, и его душит гнев против слепней, против отца, из-за которого приходится принимать все эти дурацкие меры предосторожности, и против своей возлюбленной, из-за которой ему приходится лазить, высуня язык, по крутизне, задыхаться, и никак он не может наладить своего дыхания, своего ровного, размеренного дыхания, создающего ложное впечатление превосходного владения собой.

Когда после третьего, после последнего их свидания Франческо удалился, не заключив ее в объятия, но полностью одобрив все ее хитроумные проекты, донна Лукреция воскликнула:

“Он меня любит так же, как я его люблю!”

Она идет широким, спокойным шагом, направляясь к той пещере, где назначила ему свидание, идет по бесконечно длинной тропке, вьющейся вдоль гребня утеса, которая то бежит вниз и упирается в маленький пляжик, усеянный галькой, поблескивающей сквозь ветви земляничного дерева, то снова круто вползает вверх к сосновой роще. А он тоже шагает крупно, но задыхается при каждом шаге, и путь его лежит параллельно ее пути - его тропинка пробита выше по гребню.

Когда в начале июня он приехал на летние каникулы в Порто-Манакоре, донна Лукреция уже успела подыскать им связного. Было бы смешно и глупо надеяться на дальнейшие свидания, рассчитывать только на случайные встречи с глазу на глаз, на быстрое перешептывание у проигрывателя в салонах местной знати или на пляже, сплошь утыканном зонтиками светских дам. Даже для того, чтобы устроить сегодняшнее свидание, на которое оба идут сейчас, требовалась предварительная письменная договоренность. И, конечно, нечего и думать о почтовой корреспонденции, не так для него, как для нее: на следующий же день весь город узнал бы, что супруга судьи ведет тайную переписку.

Когда окончательное решение было принято, первым ее побуждением было поговорить с мужем, прямо объявить, что она от него уходит, и потребовать, пока она еще здесь и никуда не уехала, хотя бы дать возможность свободно переписываться с кем ей угодно. Ее не смягчили бы его слезные мольбы. Десятки раз она слышала из собственных уст мужа его негодующие тирады о том, что итальянские законы, запрещающие развод, в сущности, постыдная уступка поповской тирании. Она напомнит ему эти слова. Будущих ссор она не боялась, просто она перестала доверять мужу с тех пор, как он потребовал, чтобы она посылала детей на уроки катехизиса, и с тех пор, когда он вынес обвинительный приговор батракам, занявшим пустующие помещичьи земли. Он вполне способен, решила она, прибегнуть к помощи правосудия, действовать прямо или непрямо от имени закона, лишь бы помешать ей уехать, или, чего доброго, начнет преследовать Франческо; итальянский закон - сплошная ловушка для любовников, да еще по распоряжению полиции южанину можно запретить работать на Севере Италии. Боялась она также, что муж все откроет Маттео Бриганте, а тот едва ли допустит, чтобы его сына втянула в прелюбодейственную связь неверная жена. Сама-то она - Лукреция это знала - способна преодолеть любые препятствия. Но она боялась, что Франческо попадет в тройную западню: судьи, комиссара полиции и Маттео Бриганте, что он запутается в двусмысленных махинациях законных, незаконных и вовсе противозаконных сил. Стало быть, надо свято хранить тайну.

Оставалось одно - найти связного и через него вести с Франческо переписку. Донна Лукреция мысленно перебрала всех своих знакомых дам и не решилась довериться ни одной из них; она презирала их всех скопом. Впрочем, за всеми женщинами их круга велось такое же негласное наблюдение.

Выбор ее пал на Джузеппину, дочку торговца скобяным товаром, она сразу же сообразила, что ее можно купить и чем купить.

Достигнув двадцатипятилетнего возраста, Джузеппина уже оставила надежды на замужество еще и потому, что была она бесприданница (отец ее, державший скобяную лавку, до сих пор не мог расплатиться за взятый в кредит товар). Поэтому Джузеппине пришлось ограничить свои тщеславные притязания надеждой стать официальной содержанкой - таких в обществе если и не принимают, то вполне терпят - какого-нибудь вдовца или младшего отпрыска богатой семьи, которому не с руки плодить законных детей, так как те в один прекрасный день возьмут и предъявят свои права на наследство, принадлежащее старшей ветви (именно на этих условиях глава семьи назначает младшему брату выплачиваемую ежемесячно известную сумму), или человека женатого, обладающего достаточным весом, дабы открыто пойти на, так сказать, двойное супружество, или достаточной ловкостью, дабы убедить законную супругу удалиться со сцены. Как только Анна Аттилио вернется в Лучеру, Джузеппина тут же уступит домогательствам комиссара полиции; он снимет и обставит ей квартирку, где будет появляться, когда ему заблагорассудится, но зато она лишится права переступать порог претуры - этого требуют неписаные законы приличия. Таким образом, положение Джузеппины в обществе было точно определено ее надеждами на будущее; в Перто-Манакоре никто не мог упрекнуть ее ни в одной скандальной истории, и хотя мужчины с завидным единодушием авали ее кто “зажигательной особой”, кто “шлюшкой”, но ее можно было на вполне законном основании считать девицей; ее принимали в обществе наравне с прочими дочками местных торговцев, разве что в обращении к ней проскальзывала покровительственная нотка, словно на ней уже сейчас лежала печать ее будущего положения “вне рамок порядочного общества”. К ней обращались с просьбой оказать мелкие услуги: присмотреть за детьми, сходить за покупками, посидеть вечерок. В обмен на эти услуги она пользовалась большей свободой, чем все остальные манакорские девушки: никто не удивлялся, видя ее входящей или выходящей из такого-то или такого-то дома или встречая в любом квартале города в любой час дня или ночи, поскольку Джузеппина дежурила также при больных. Ни разу никому не пришло на ум заподозрить ее в безумствах, манакорцы были убеждены, что она продаст свою девственность, только выторговав предварительно самые выгодные условия и заручившись всеми возможными гарантиями. Эта шалая девица была самым благоразумным созданием на всем белом свете.

Не желая терять общего уважения, которым Джузеппина дорожила, она соглашалась принимать подарки только от дам и только в обмен на ту или иную услугу. Впрочем, дело обычно сводилось к пустячкам. А папаша торговец, и без того безумевший к концу каждого месяца при подведении расходов, подымал крик из-за любого счета от портнихи. Поэтому-то Джузеппине никак не удавалось угнаться за дочками местной знати по части изящества туалетов. Но она так ловко выходила из положения, что большинство мужчин этого не замечали. Она тоже, как и дочка дона Оттавио, поддевала под платье три нижние юбки, но кружевца были нашиты только в один ряд.

Случалось, что и донна Лукреция пользовалась услугами Джузеппины, например просила ее присмотреть за детьми, когда служанка уезжала в деревню к родственникам. Но никогда она еще не делала ей никаких признаний - да и в чем ей было признаваться? - даже старалась не слушать ее сплетен. За свое высокомерие она получила титул “донна”, но в городе ее не любили. Понятно поэтому, какого труда стоило ей попросить Джузеппину взять на себя роль посредницы между нею, донной Лукрецией, и двадцатидвухлетним мальчиком. Такова была первая жертва, которую ее гордыня принесла на алтарь любви. Вот как взялась она за дело.