- Смотрите-ка, финансист! - удивляется комиссар. - Тоже нашел себе развлечение - разбивать лагерь в дюнах, рядом с малярийным болотом. Неужели не мог в приличном отеле остановиться? Вот уж действительно, только швейцарец может такое выдумать…
- Поймай вы вора, - возражает судья, - мне не пришлось бы лишний раз получать нагоняй от прокуратуры.
На нем старый шерстяной пиджачок: прежде чем спуститься к комиссару, он переоделся. Он шагает взад и вперед по кабинету, глаза у него лихорадочно блестят, зубы выбивают дробь, на лбу крупные капли пота.
- Caro amico, carissimo, дорогой друг, дражайший мой, - говорит комиссар, - присядьте, ну прошу вас, присядьте.
Судья садится в кресло напротив письменного стола.
Помощник комиссара удаляется в соседнюю комнату, но дверь за собой не закрывает.
Судья закуривает сигарету. Но сейчас, во время приступа, табак кажется ему горче желчи. Он сердито сует сигарету в пепельницу.
Комиссар снова берется за бумаги.
Осведомители ровно ни о чем не осведомили. Ни в Манакоре, ни в соседних городах, ни в Порто-Альбалезе, ни в Фодже не отмечено ни одной траты, превышающей обычную; то же самое относится к публичным домам и ювелирным магазинам.
- Впервые у нас в Манакоре ходит полмиллиона лир, и хоть бы кто что заметил…
- Кто же это оставляет такие деньги на сиденье в машине?! - взрывается судья.
- У них в Швейцарии воровства нет, - говорит комиссар.
- Потому что едят досыта, - резко бросает судья.
Комиссар понижает голос до полушепота:
- Потише, саго, потише. Мой помощник может услышать и будет всем рассказывать, что вы социалист.
Судья тоже переходит на полушепот.
- Скажите сами, разве это не прямая провокация - оставлять без присмотра такую сумму, полмиллиона лир, в краю, где столько безработных, где подыхают с голода? Да я бы с наслаждением этого швейцарца самого под замок посадил.
- У меня задача другая - под замок посадить вора, - заметил комиссар. - Только ваш друг дон Чезаре ничем мне не желает помочь…
Он снова принялся излагать суть дела.
Вор мог приблизиться к лагерю, лишь укрываясь за дюнами. Чудесно. Но как до дюн добраться? Сушей или водой. Чудесно. Вор не мог просто прийти туда пешком: его бы увидели. Следовательно, он приехал на лодке. На рыбачьем ялике можно незаметно добраться до дюн по многочисленным протокам между низиной и озером под защитой камыша. Чудесно. Но одним лишь людям дона Чезаре известны эти густо заросшие камышом протоки, да и большинство яликов принадлежит им. Следовательно, вор или из числа челяди дона Чезаре, или имеет там сообщника. Таковы были доводы комиссара.
Дон Чезаре потребовал, чтобы допрос его людей происходил лично при нем.
Длилось это целый день, сам хозяин дома восседал на своем монументальном неаполитанском кресле с золочеными витыми подлокотниками в виде китайских уродцев, а полицейские жались на скамьях.
Когда дон Чезаре считал, что допрос кого-нибудь из его людей затянулся, он кратко командовал:
- Уходи!
Полицейские протестовали. Им, мол, надо задать еще несколько вопросов.
- Я его знаю, - обрывал протестующего дон Чезаре. - Больше ему нечего сказать.
И бросал допрошенному:
- Уходи!
Женщин вообще допросить не удалось. Хозяин просто-напросто запретил им отвечать на любые вопросы.
- Я ручаюсь за всех женщин и девушек, проживающих в моем доме.
А на следующий день взял и вообще но пустил к себе комиссара.
Дальнейшее расследование полицейские попытались худо ли хорошо вести за свой страх и риск, заходили по очереди в камышовые хибарки, разбросанные в низине. При их приближении хибарки мгновенно пустели. Или же полиция обнаруживала там только ветхих старух, полуслепых, полуглухих, твердивших одно: “Да мне, синьоры, и сообщить вам нечего”. Надо сказать, что и полицейским не так уж улыбалось бродить по болоту, особенно если учесть, что до многих хибарок можно было добраться только на ялике: а ялик легче любой лодки - сбит он из трех досок, обычно плоскодонный, узенький, с высокими бортами, верткий, норовит тут же опрокинуться, если хоть на минуту перестать энергично грести; да и вода его не несет; сунешь в воду руку - сразу же вляпаешься в тину, в вековую грязь, которая дышит, засасывает, обволакивает.
Топь во всех направлениях изрезана узкими земляными насыпями. Здесь не в редкость встретить дона Чезаре с ружьем на плече - он крупно шагает, а за ним плетется Тонио с ягдташем. Это они вышли охотиться на “железных птиц”, в которых, если верить легенде, превратились спутники Диомеда, иначе говоря за редкой дичью, альбатросами, гнездящимися в низине и на озере. Идет он молча, не удостоит вас даже взглядом, и вам еще приходится переминаться на краешке насыпи, чтобы он, проходя, не опрокинул вас в воду. За ним семенит Тонио в белоснежной своей свеженакрахмаленной куртке, и тоже ни звука. Шагают они бесшумно, на них резиновые сапоги. Вскоре оба исчезают в камышах. Потом вдруг раздастся хлопанье крыльев, совсем рядом грянет выстрел, прошуршит, раздвигая камыш, ялик.
- Надо понять дона Чезаре, - говорит судья. - Он воспитан в старинных феодальных традициях. И слишком он стар, чтобы меняться.
- А вы тоже хороши, - восклицает комиссар, - когда крупного землевладельца призывают к ответу, за него вечно вступится социалист.
- Конфискуем! Конфискуем! - тоже кричит судья. - Но уж никак не в пользу ваших попов…
Завязывается обычный спор. Комиссар - член христианско-демократической партии.
Тонио на “ламбретте” медленно объезжает Главную площадь.
Безработные следят за Тонио взглядом. Подобно тому как подсолнечник поворачивается вслед за солнцем, так и их глаза обегают площадь одновременно с “ламбреттой”. Это их манера смотреть. Подпирая стены домов, выходящих на Главную площадь, они уже давным-давно разучились вертеть головой. Зрачок медленно ходит в орбите глаза - совсем как те медузы, что, вроде бы отдаваясь на волю волны, сами не движутся, но на деле проплывают немалый путь, и от их взгляда никто не ускользнет.
Тонио уже выполнил все поручения, данные ему доном Чезаре. В кармане у него двести лир, “подкожных”, которые удалось утаить от Марии. Вот он и раздумывает, что бы ему такое сделать на двести лир; двести лир женщина получает за полдня работы, это треть дневного заработка сельскохозяйственного рабочего, это полстакана скотча в “Спортивном баре” (впрочем, виски никто здесь и не пьет; бутылка ждет того дня, когда морской курорт Манакоре, как говорится, “пойдет в гору”). Двести лир - это также цена двухсот граммов оливкового масла, двух литров вина и одного посещения борделя; но в Порто-Манакоре борделей нет, а чтобы добраться до ближайшего, в Порто-Альбанезе, приходится платить за проезд в автобусе шестьсот лир.
Безработные следят взглядом за Тонио, не поворачивая головы. А вдруг дону Чезаре потребуются рабочие руки, ну, скажем, прочистить оросительные канавы на его апельсиновых или лимонных плантациях. “Тонио на нас не глядит, ему просто приятно тянуть и не сразу тыкать пальцем в того, кого он выберет, приятно лишние пять минут чувствовать свою значительность доверенного лица. Только бы вспомнил, что его жена - моя двоюродная сестра, и тогда он непременно выберет меня. А может, дону Чезаре в помощь рыбакам мальчишка требуется. Тогда я смотаюсь домой и приведу своего”. Но Тонио кружит по площади только ради удовольствия показать всем “ламбретту”. А сам тем временем думает, как бы ему распорядиться двумястами лир.
Солнце медленно спускается к островам. Дочка нотариуса, дочка адвоката Сальгадо и дочка дона Оттавио появляются на углу улицы Гарибальди; они открывают passeggiata, гулянье, заключающееся в том, что гуляющие ходят вокруг Главной площади по часовой стрелке. На девушках батистовые платьица: на одной - лимонного цвета, на другой - изумрудного, на третьей - цвета алой герани; каждая поддела еще по три нижних юбки; когда какая-нибудь из девушек под благовидным предлогом пробежит несколько шагов и резко обернется, подол платья, повинуясь законам инерции, раздувается, как венчик цветка, и приоткрывает белые кружева всех трех нижних юбок. Платья эти от самой знаменитой портнихи Фоджи, а она покупает модели в Риме. Дон Оттавио - после дона Чезаре - самый крупный землевладелец в Порто-Манакоре. Но и дочка нотариуса и дочка адвоката Сальгадо могут себе позволить тратить на летние туалеты столько же денег, сколько и дочка дона Оттавио; отцы их тоже землевладельцы, правда не такие крупные, и на худой конец вполне могли бы прожить на доходы со своих угодий; и если они избрали себе (свободные) профессии, то лишь из благоразумия: в пору их студенчества Муссолини поговаривал о разделе земель, христианские демократы тоже внесли аграрную реформу в свою программу, поэтому профессия все-таки какой-то заслон против демагогов.