Удивление Леонарда постепенно уступило место выражению полного удовлетворения, того удовольствия, которое испытывает хороший артист от собственного мастерства. На какой-то момент об убийстве было забыто.

– Вам действительно понравилось, как я играл роль Греча? – воскликнул он. – Очень рад. Вы помните, как изменился мой голос между двумя фразами: «Что это за женщина?» и «Графиня!» А этот момент, когда я подхватил меховое манто Федоры и начал мягко поглаживать его рукой, словно наслаждаясь качеством выделки?

– Леонард, дорогой, – перебила его вдохновенную Речь Ванда, – доктору Уилингу совсем не интересна сценическая техника актера!

Ее плечи тряслись от смеха.

– Нет, нет, как раз напротив, – решительно возразил Базиль. – Например, вчера вечером, мисс Морли, даже тогда, когда вы не были в алькове, вы постоянно находись либо посередине сцены, либо очень близко к ней. Это тоже указание Мильхау или же ваша собственная идея?

Комментарий Леонарда опередил ответ Ванды.

– Она всегда там торчит, и это целиком и полностью собственная идея.

– А вам не удалось заметить что-то необычное, пробившее в алькове, когда вы находились почти рядом с ним? – продолжал Базиль, не обращая внимания на язвительное замечание Леонарда.

Ванда уже не смеялась.

– Я даже не глядела в ту сторону! – несколько нервно запротестовала она. – Я целиком была поглощена собственной ролью.

– Эти слова можете принять за чистую монету, прошептал еле слышно Леонард.

– Почему ты стоишь, Леонард? – наконец спросила Ванда самым очаровательным голоском. – Садись. Налить кофе?

– Спасибо, Ванда. С молоком, если можно, но без сахара.

– Булочки, мед?

– Нет, спасибо. Это мед из лепестков розы. Прислан из Гватемалы. Ты же знаешь, я не отличаюсь пристрастием к сладкому.

– Полиция, конечно, без особого труда восстановит всю картину, как только найдет ваши отпечатки пальцев и наведет соответствующие справки в ФБР, – сказал Базиль. – Но все ваши тайны не выйдут за стены их управления, если только эти сведения не будут иметь прямого отношения к обвинению во вчерашнем убийстве.

Леонард сел на чугунную решетку на балконе и медленно пил мелкими глотками кофе.

– Я бы не стал делать из всего этого секрета, если бы был в чем-то замешан. Но этот ребенок выскочил на проезжую часть перед самыми колесами автомобиля, и я не успел нажать на тормоза. Лишь обвинение полиции в вождении автомобиля в нетрезвом состоянии настроило против меня присяжных. Простой медицинский анализ, бесспорно, оправдал бы меня, но такая «мелочь» их абсолютно не интересовала. Они просто заявили на суде под клятвой со свидетельской скамьи, что я был пьян. Так как я был трезв, то вполне отдавал себе отчет в том, что не заслуживал тюремного заключения. Но я не хочу, чтобы это заключение погубило еще и мою карьеру артиста.

Ванда закончила завтрак и вытерла руки салфеткой.

– Скажи-ка мне, Леонард, а как долго ты подслушивал наш разговор, стоя за окном?

– Всего лишь несколько минут. Я, конечно, все слышал о Джоне Ингелоу. Я не сообщу об этом полицию, – ухмыльнулся он, – надеюсь, что ты сделаешь это сама.

– Как же я могу это сделать, не навлекая на себя подозрения?

– Ну кто может заподозрить тебя в чем-то серьезном? – продолжал Леонард. – Совершенно очевидно, что тебя нет никакого мотива. Красивая, обаятельная женщина не убивает привлекательного юношу, обладающего большим состоянием, за которого она должна через несколько месяцев выйти замуж, просто так, без каких-то веских причин, например ревности, даже если он и оставил завещание в ее пользу. Но ведь Ингелоу вел себя идеально, не так ли?

Сердитым жестом Ванда бросила только что зажженную сигарету через балкон.

– Да, представь себе, так именно и было!

Если Леонард хотел отомстить Ванде за то, что она проговорилась о его тюремном заключении, то он наверняка в этом преуспел. Она смотрела на него, раздувая от негодования ноздри. Затем она повернулась к Базилю.

– Думаю, что в конце концов все выйдет на свет божий! Джон хотел уладить с женой кое-какие финансовые дела перед тем, как уехать в Рено для получения развода. Там эту процедуру долго не затягивают. Вместо выплаты ежемесячных алиментов он хотел выделить ей кругленькую сумму денег. Конечно, его прежнее, старое завещание было составлено в ее пользу, но как раз вчера он его переделал, на этот раз в мою. Полиция, конечно, ухватится за этот факт, чтобы использовать его в качестве мотива для убийства, каким бы абсурдным он ни был. Как я могла убить Джона ради денег?

– Бывали случаи, что людей убивали из-за денег, – спокойно возразил Базиль, – а у Ингелоу, насколько я понимаю, их было много.

– Да, много, – вздохнула Ванда. – Они и были единственным препятствием к нашему браку.

– Препятствием? – спросил Базиль. Он продолжал вести эту беседу, словно человек, руками нащупывающий путь в кромешной темноте.

– Я так ненавижу жизнь, когда ее усложняют роскошь и всякие формальности, – с самым серьезным видом принялась убеждать его Ванда. – Я часто говорила Джону, чувствовала бы себя значительно спокойнее относительно нашего будущего счастья, если бы он был простым, штатным бухгалтером или даже продавцом, получающим тридцать или сорок долларов в неделю. Видите ли, доктор Уиллинг, я совсем простой человек, у меня обычные, непритязательные вкусы, пристрастия. Если бы я вышла за муж за Джона, то мне пришлось бы вести иную, слишком утонченную жизнь, к которой я не привыкла, – подумайте, только в Нью-Йорке два больших дома, поместье в Ханнингтон Вэлли, вилла во Флориде, целый рой слуг и служанок, шоферов, все время одни развлечения, выезды в свет – это ведь ужасно ответственно и, откровенно говоря, чудовищно скучно! Если бы я не любила Джона так как люблю, то я просто не смогла бы мириться со всей этой показухой, мишурой и притворством. У меня мировоззрение простого немецкого бюргера, который довольствуется пивом с сосисками, – ведь я презираю икру и шампанское. Таким образом, вам должно быть ясно, что я – последний человек в этом мире, способный совершить такое страшное преступление ради денег.

– Понятно.

Базиль понял, что Ванда села на своего излюбленного конька, что все сказанное ею в эти минуты не имеет никакого отношения к убийству. Теперь он размышлял о том, как ко всему этому подойдет полиция, так как завещание, переделанное Ингелоу в пользу Ванды, могло стать вполне возможным мотивом для убийства, если принять во внимание, что она не была лишена обычного для большинства людей ее круга стремления к деньгам и обогащению.

Несколько ироническим тоном он заметил:

– Когда я увидел это простенькое меховое манто из норки, в котором вы вчера появились на сцене, то мне и в голову не пришло, что у вас запросы простой бюргерши…

– Ах, вы об этом. Манто не норка, а русские соболя – это подарок Джона, и я вышла в нем на сцену, так как она отвечает моим представлениям о наряде Федоры. Хотя, если быть откровенной до конца, оно мне не нравится: слишком вульгарно и сразу бросается в глаза.

– Мне кажется, с вашей стороны неосмотрительно хранить такую ценную вещь в гримуборной, в театре, где постоянно снует куча всякого люда.

– Я не держу его там все время, – ответила Ванда. – Я все это время хранила его на складе ценных вещей во Флорене, и мне пришлось приложить немало усилий, чтобы получить его обратно к премьере. Посыльный доставил его в последнюю минуту, уже когда был поднят занавес, перед выходом на сцену…

Прощаясь с Вандой, Базиль задал ей еще один вопрос, который внезапно пришел ему в голову:

– Вчера вечером, когда мы разговаривали в картинной галерее, вы сказали что-то о необходимости сократить слова одного действующего лица по имени Дезире. Разве это имело какое-то особое значение для действия пьесы?

– Особой разницы нет, – ответила она. – Конечно, эти слова в какой-то мере отвлекают внимание от главного действия в первой сцене, когда входит Греч, широко распахивает двери алькова и попадает туда. Ты это заметил, Леонард?