– Но ведь это просто суеверие.

Вновь зажурчал ручеек говоров. Высокая худая фигура протиснулась через толпу актеров, плотным кольцом окружившую Мильхау и мальчишку.

– Мистер Мильхау! – Это был Рассел. Его голос дрожал, как и у юноши. – Простите, но я не смогу сегодня вечером играть Владимира… Не могу. После всего, что здесь произошло…

– Помилуйте, Рассел, да ведь это просто суеверие, – Мильхау с радостью ухватился за аргументацию виновника переполоха.

– Называйте это сумасшествием, суеверием или как угодно еще, но я верю в удачу и неудачу. Я отказываюсь сегодня вечером играть эту роль.

– Я буду платить сотню за неделю!

– Нет, ни в коем случае, – отрезал Рассел. – Здесь что-то нечисто, и мне это не нравится. Почему вы не сообщили мне об убийстве, когда я пришел к вам в контору. Почему вы взяли на роль человека со стороны, а не отдал ее кому-нибудь из ваших актеров, которые только появляются на несколько секунд, да и то в третьем акте. Почему вы так перепугались, когда я не поднимался с кровати в конце первого акта? Нет, большое спасибо, мистер Мильхау. Подыщите кого-нибудь другого на роль Владимира. Мой контракт с вами еще не подписан, и я не намерен этого делать!

Царила мертвая тишина, когда Рассел спокойно сошел по маленькой лестнице со сцены в зал и через главный проход поплелся к выходу.

Все продолжали молчать, как вдруг со своего места в партере вскочил Адеан и решительно направился к рампе, засунув руки в карманы.

– Никогда в жизни не приходилось мне слышать подобный вздор! – громко, растягивая слова, сказал он. – Можно подумать, что мы находимся среди детишек или дикарей, если только послушать, как вы галдите из-за ваших дурацких «табу». Слава богу, я не актер, я – драматург, занимающийся иногда чисто любительски этим ремеслом, поэтому я не суеверен. Я свободно прогуливаюсь под лестницами и повсюду, где только могу, опрокидываю солонки. Я буду рад сыграть Владимира, если кто-нибудь сыграет моего Николая.

Адеан подошел поближе к рампе.

– Спасибо, Адеан. Я не забуду этого. Вы будете получать те же деньги, что и сейчас, но если вам что-нибудь нужно, то не стесняйтесь, обращайтесь прямо ко мне.

– Не могли бы вы прочитать одну из моих пьес? – робко спросил Адеан с той самой улыбочкой, с какой он объяснял Марго, что она ему кое-чем «обязана».

Мильхау сглотнул слюну, напряг все мышцы, чтобы не сорваться и принести эту тяжелую жертву.

– Ладно. Передайте ее моей секретарше.

Адеан выглядел победителем.

– Спасибо, мистер Мильхау! Я обязательно передам.

Остальным актерам было явно не по себе. Первой заговорила Ванда.

– Ну что, Сэм, мы продолжаем работать над «Федорой»?

Вместо него ей ответила Марго.

– Несомненно! Решенное дело. Мы с мистером Мильхау устроим красивую жизнь всякому, кто попытается расторгнуть контракт в последний момент.

– Вы слышали, что сказала миссис Ингелоу? – угрожающе спросил Мильхау. – Все билеты проданы на несколько недель вперед, и никакое глупое суеверие не заставит меня отказаться от намерения поднять вот этот занавес сегодня вечером ровно в 8.40!

– А что прикажете делать мне? – спросил мальчишка в гороховом наряде, вызывающе разглядывая своего шефа.

– Иди ты к черту! – заревел Мильхау и быстрым шагом направился к себе в кабинет. Репетиция была окончена. 

Базиль чуть было не забыл о своей встрече с Ламбертом, полицейским токсикологом, которая была назначен на сегодня в полицейском управлении. Он взял такси и поехал в контору Фойла.

Входя в его кабинет, он услыхал глухой, бесстрастный голос диктора, который объявлял по радио: «Шестой сигнал соответствует пяти часам времени, установленного Национальной навигационной обсерваторией…» Когда прозвучав последний сигнал, Базиль взглянул на свои часы и увидел что они ушли вперед на целых десять минут.

Возле радиоприемника стоял Ламберт, коренастый, невысокого роста человек, больше походивший на биржевого маклера или же рекламного агента страховой компании, чем на химика-биолога. Инспектор склонился, выгнув плечи над столом. Его прямое острое лицо вдруг собралось в какой-то морщинистый узелок, когда он дочитал до конца сообщение Ламберта по поводу анализа веществ, обнаруженных на ручке ножа. Он был явно озадачен и обескуражен.

– Мы тут с Ламбертом слушали последние известия. Говорят о чем угодно, обо всем на свете – о войнах, о вооружениях, о новых ракетах, о новых ядовитых газах, о коммунистической угрозе, о пожарах, ливнях, о последних достижениях в области науки, но… ни слова о преступности в нашей стране… Как будто если мы будет об этом молчать, то она сама по себе пойдет на убыль я постепенно исчезнет совсем! Никому нет дела до убийств, изнасилований, грабежей, которые в одном Нью-Йорке совершаются чуть ли не ежеминутно. Подумайте, ну какое им дело до какого-то Ингелоу? А между тем его убивают прямо на сцене перед сотнями свидетелей. Вот вам и нравы, о которых мы так любим поговорить! Почему?

– Сила привычки, – объяснил Базиль. – Что-то вроде любимого «хобби» наших руководителей, которые трубят всему миру о высоких нравственных стандартах американского общества.

– О, нравственность, каких только преступлении не совершено под прикрытием твоего высокого имени!

Фойл встал и кисло поздоровался с Базилем.

– Ваша блестящая догадка о ручке ножа никуда годится. Взгляните. Вот данные проведенного анализа. Они могут вас заинтересовать.

Базиль бросил короткий взгляд на донесение Ламберта. «Хлорат натрия… хлорат калия… в ничтожных количествах…».

Он повернулся к Ламберту.

– О чем все это говорит, по вашему мнению?

– Видите ли, как хлорат натрия, так и калия – это составные части человеческого пота.

– Ясно, что пот всегда содержит соль, как и слезы! – подтвердил Фойл и укоризненно посмотрел на Базиля. – Потеря соли через потоотделение является причиной солнечного удара. А вы утверждали, что состав, оставленный преступником на ручке, должен быть сладким.

– Если вы потрудитесь внимательнее прочитать мое донесение, – вмешался Ламберт, – то увидите, что я обнаружил там еще и глюкозу! Глюкоза, как это ясно любому младенцу, и представляет собой сахар, и всю ситуацию очень просто объяснить: ручку ножа снимала рука вспотевшего человека, который до этого имел контакт с каким-то сахаристым веществом. Пару раз мне удалось почувствовать странный слабый запах, когда я нюхал нож, что-то вроде печеного яблока, но чем такой запах вызван, объяснить невозможно, так как запах едва уловим, а у запаха нет химических ингредиентов.

– Но нам-то от этого какая польза? – спросил Фойл. – Любой человек мог прикоснуться к сахару. Может, это был даже просто мармелад, а поэтому вы и почувствовали слабый запах яблок.

– Видите ли, – как бы размышляя, неуверенным тоном начал Ламберт, – это не обычный яблочный запах. Если говорить обобщенно… что-то похожее на фрукты, может, фруктовый сахар…

Базиль посмотрел на инспектора.

– Располагаете ли вы еще какими-то более надежными материалами?

– У нас их целая куча, но нет ничего существенного, – ответил Фойл. – Начнем с того, что вряд ли вас удивит. Ванда Морли – это сценическое имя. Ее настоящее имя – Вильгельмина Минтон. Родилась в Рочестере в 1930 году, значит ей сейчас сорок два года. Посещала среднюю школу, но затем убежала из дома и примкнула к бродячей труппе актеров в возрасте пятнадцати лет. Ее отец был мастером на какой-то фабрике, кажется, по производству клея… Он сообщил в полицию об ее исчезновении, но розыск ничего не дал. Судя по всему, ей жилось несладко в течение двенадцати лет, когда ей приходилось выполнять любую черную работу в театре. Затем она выступала в эстрадных представлениях в Чикаго, была статистом в Голливуде. Пела. В возрасте двадцати восьми получила первую маленькую роль в какой-то комедии, поставленной Мильхау на Бродвее. Спектакль не имел успеха, но ее игру отметили критики. Через три года она стада «звездой» и с тех пор неразлучна с Мильхау. Может, вначале у нее что-то было с продюсером и он проталкивал ее вверх по лестнице. Я, право, не знаю, – строго добавил инспектор.