– Может, просто его куда-то запихнули… в этой предпремьерной горячке… сутолоке… Но ведь… – Базиль смешался, не мог подобрать нужные слова.

«Что в конце концов все это значило? – думал он про себя. – Потерян хирургический нож… грабитель, который проникает в точильную мастерскую и ничего там не трогает… выпускает канарейку из клетки… текст пьесы Сарду «Федора» падает ему под ноги с этой зловещей подчеркнутой строчкой… Но все это лишь «атмосфера», но отнюдь не доказательства. Окружного прокурора не интересует «атмосфера», как не интересует она и полицейское управление…»

Полина быстро пошла впереди Базиля по яркой освещенной сцене, резко сворачивая то вправо, то влево, чтобы не натолкнуться либо на тугое переплетение канатов, либо на пучок свисающей проволоки. Полотняная стена находилась слева от них, а кирпичная стена театра – справа. Крыша была так высоко над их головами, что потолок терялся где-то вверху, в мрачной, непроницаемой тени. Они прошли мимо фанерной двери и дошли до края холстяной стены. Между ней и аркой просцениума просвечивала узкая щель. Проходя мимо, Базиль на какую-то секунду уловил смазанное изображение четырех мужчин, устраивавшихся за столом для партии в домино, – собравшихся там актеров сразу же должна была увидеть публика, как только занавес поднимался вверх. За ними, в глубине сцены, была двустворчатая дверь. Базиль, остановившись, заметил, как она вдруг распахнулась и из нее вышла какая-то женщина, притворив за собой плотно створки. Она прошла по всей сцене уверенной медленной походкой. Свет рампы упал на загорелое лицо, низко посаженные глаза, острый носик, решительные тонкие губы. Волосы, прямые, как иголки сосны, были собраны в аккуратный пучок на затылке. Ее загорелая кожа была почти такой же по цвету, что и волосы, но глаза у нее были светлые. На лице у нее не было косметики, лишь тонкий слой помады на губах. Платье ее было сшито из упругого, словно накрахмаленного, шелка с диагональными черно-белыми полосками. На плечи был накинут черный плащ, на руки натянуты черные атласные перчатки. Глядя на развевающийся позади нее шлейф плаща, Базиль вдруг вспомнил, что та фигура на верхней площадке пожарной лестницы тоже была одета в черное.

Женщина направилась к проходу между кулисами. Ее бледный, почти выцветший взгляд на секунду остановился на Базиле – холодный, безжизненный взгляд. Она прошла мимо и пропала где-то за сценой.

Полина коснулась его руки.

– Ну чего ты здесь ждешь? Нужно поторапливаться! Скоро поднимут занавес!

Прямо перед ними находилась тяжелая дверь, обитая зеленым сукном. За ней слышалось приглушенное жужжание, как будто там роились пчелы. Базиль толкнул дверь, пропуская вперед себя Полину, и невнятное жужжание превратилось в многоязыкий шумный гомон. Они только что пересекли границу между реальностью и иллюзией.

Здесь, по эту сторону тяжелого занавеса, вся бахрома блистала позолотой, простой холст на сцене превращался в скалу, подсветка становилась загадочным лунным светом, а намалеванный на щеках румянец – первой свежестью молодости.

Все как будто только и ожидало их прихода. Как по сигналу свет во всем зале погас, оставались гореть лишь красные лампочки над выходами. Гомон голосов постепенно становился все глуше и совсем затих. В зале установилась чуткая тишина, в которой чувствовалось какое-то напряжение, ожидание.

Посередине прохода их остановила билетерша с фонариком.

– Ваши билеты, пожалуйста!

Она провела их к проходу ближе к сцене, к четвертому ряду, где были их места, и вручила каждому из них по программке-сувениру – невообразимо роскошное «издание» из пергамента красноватого цвета, перевязанное глянцевой ленточкой. На обложке красовался рисунок, выполненный карандашом самой звезды – Ванды Морли. Она отнюдь не намеревалась зарывать свой талант в землю…

В зале все места были заполнены, и заполнены кем! Премьера с участием Ванды Морли была одним из тех редких событий, которые превращали нью-йоркский театр по значению в настоящую оперу! Вероятно, все фермы на западе, занимающиеся разведением соболей или норок, внесли свой вклад в это праздничное великолепие. А какая дивная экспозиция лысых голов и накрахмаленных рубашек! Несмотря на тщательно подобранные ожерелья из искусственных бриллиантов, шелка, элегантные прически, лица женщин все же не скрывали напряженности, и в холодных сумерках театра их глаза жадно впивались в беспристрастный занавес, скрывавший пока неизвестный, фантастический мир.

Блуждающий взгляд Базиля остановился на Полине и выразил полное удовлетворение ее простеньким платьицем с длинными рукавами светло-голубого, почти лазурного цвета.

– По-моему, ты здесь единственная особа, которая не принадлежит к воскресному торжеству мартышек!

– Разве тебе не известно, что дизайнер по одежде должен в ней кое-что понимать. – Она энергично вскинула руку кверху, выражая тем самым свой протест. Тыльная сторона ее белой перчатки была испачкана черной пылью.

– Что это у тебя?

Позади них зашуршало шелковое платье, и раздраженный хриплый голос какой-то театральной дамы произнес:

– Ша! Не могли бы вы помолчать?

Занавес медленно поплыл вверх…

Акт I. Санкт-Петербург. Зима. Дом графа Владимира Андреевича. Гостиная в древнемосковском стиле с парижской обстановкой…

Художник Сэма Мильхау блистательно справился с указаниями Сарду. Низкий куполообразный потолок подпирался стрельчатыми сводами. Синтетическое пламя отбрасывало чудовищные тени на стены, раскрашенные в голубые, красные, желтые и зеленые тона.

В стене слева Базиль сразу же нашел ту единственную дверь, которую он видел с обратной стороны. Так это, значит, и был тот самый альков. В него можно было попасть только через переднюю часть сцены, через эти двустворчатые двери, которые в настоящую минуту были закрыты. Очевидно, они служили и единственным выходом оттуда.

Поднявшийся занавес открыл всю сцену, на которой за столом сидели четверо и играли в домино. Это те самые люди, которых он мельком видел из-за кулис. Им была отведена роль слуг, которые непринужденно болтали между собой, так же как и рабочие сцены во времена самого Сарду. Вся публика дружно кашляла, ерзала в креслах, шелестела программками – это означало, что зритель волнуется. Нервное премьерное возбуждение, казалось, сковало актеров, игравших эти второстепенные роли. Они говорили и двигались по сцене, как мухи, ползающие по покрытой клеем бумаге.

И вдруг все разом изменилось, преобразилось. Раздался звонок в дверь.

– Графиня!

Слуги рассыпались, как горох, по сцене, с виноватым видом торопливо пряча костяшки домино. Один из них стремглав помчался открывать единственную дверь, расположенную слева. Раздался взрыв рукоплесканий.

Федора в прекрасном вечернем туалете, вся до самого подбородка закутанная в дорогие меха, быстро вошла в прихожую…

Сама Бернар не сумела бы выглядеть в этой сцене более величественно. Ванда была одета в темные, мягкие, пышные соболиные меха, несколько хлопьев искусственного сценического снега лежали на ее капюшоне и плечах, как будто она только что сошла с тройки, лихо подкатившей к крыльцу особняка. Подойдя к камину, она бросила маленькую муфту на стул и, стащив лайковые перчатки, протянула озябшие руки к огню.

Больше уже никто не шаркал ногами, не шелестел программкой. В Ванде было что-то такое, что просто околдовывало публику. Она обладала каким-то умением прожженного политикана заразить толпу безотчетным энтузиазмом. И через несколько мгновений судьба Ванды в роли Федоры стала личной судьбой каждого зрителя. Узнает ли она, что Владимир отправился покутить с другими женщинами как раз накануне их свадьбы?

Ванда тяжело опустилась в кресло перед камином. Отсвет огня делал ее одежды розовато-золотыми. В то время, когда слуга отвечал на ее вопросы, ее взгляд внезапно остановился на двустворчатой двери.

– Куда ведет эта дверь?

– В спальню, госпожа.

Ванда не обратила внимания на коварный полутон в голосе слуги. Снова раздался звонок в дверь. Снова слуга заторопился к входу, расположенному слева. Ванда, углубившись в собственные мысли, не повернула головы, когда в комнату быстрым шагом вошел человек в форме полицейского.