Я иногда слышал, как Лиза пыталась наставлять свою дочь. Пустые хлопоты — девчонка просто перебивала ее на полуслове и не желала ничего слушать. Она была еще более жадной, чем мать. Однажды ее с несколькими приятелями арестовали за курение марихуаны, и мне пришлось вносить залог, чтобы вызволить ее. Она изучала социологию, так называемую науку о том, как сделать мир лучше. Правильно, они портят мир и в то же самое время становятся специалистами по его спасению. Я никогда не был настолько слеп или глуп, чтобы не видеть всей этой грязи и постоянных обманов, но тем не менее продолжал жить по-старому, потому что такая жизнь казалась мне удобной, а еще потому, что мне просто некуда было идти, или, возможно, я убеждал себя, что мне некуда идти. Что я мог сделать? Отрастить бороду и пейсы и стать набожным евреем? Таким же, какими были мой отец и дед? Как вы сами уже сказали, для этого нужно верить, а я не верил, что Моисей дал народу Тору, которую получил прямиком с небес. Я читал критиков Библии, которые утверждали, что каждое слово в наших священных книгах — ложь. Разве не превращает Мишна один закон Пятикнижия в восемнадцать, а Гемара — восемнадцать законов Мишны в семьдесят? Разве не добавляет каждое поколение раввинов все новые и новые ограничения к уже существующим?

Иногда набожные евреи, с бородами, пейсами и в шляпах, такие, каким сейчас стал и я сам, приходили в мой кабинет просить пожертвования на иешивы. Я нехотя давал им несколько долларов. Меня раздражал такой паразитизм. Я спрашивал у них: «Кому нужно столько иешив? И как эти иешивы помогли вам, когда Гитлер пришел к власти? Где был Бог, когда нацисты сжигали Его Тору и заставляли тех, кто изучал ее, рыть себе могилы?» У евреев не было ответов на эти вопросы, или, может, это мне так казалось. На самом-то деле, каждый раз, когда они что-то пытались мне объяснить, я перебивал их и говорил, что у меня нет времени. Я заранее был убежден, что они не смогут внятно ответить на мои вопросы. Пожертвования я делал с абсолютной уверенностью, что выбрасываю деньги на ветер.

Нет нужды говорить вам, что деньги из меня тянули со всех сторон. Я часто давал их на дела, которые не представляли для меня ни малейшего интереса, и людям, к которым не испытывал ни малейшего доверия. Религиозные евреи требовали, чтобы я поддерживал Тору, а светские просили на свою культуру. Культура здесь, культура там. Очень часто хотелось спросить у них: «Что же такое эта ваша культура? Чему она учит? Что за люди на ней вырастут?» В иешивах, думал я, растят мечтателей и паразитов. А кого растит современная культура? Это было мне известно даже тогда: циников и проституток. Но я не решался говорить об этом в открытую, ведь и сам содержал проститутку. Я валялся в грязи, точно зная, что уже никогда из нее не выберусь. Если от иешив не было проку, возможно, театр творил добро? Ну а если и то и другое никуда не годилось, то что же тогда имело смысл?..

Циля заметила, что у меня появились новые дела — ведь я стал возвращаться домой позже обычного. Хотя я строго запретил Лизе звонить мне домой, она иногда нарушала запрет. Жена начала подозревать, что я завел себе любовницу. Я все отрицал, боясь, что она в ответ устроит скандал или заведет себе кого-то на стороне. Приходилось придумывать все новые и новые оправдания. Даже клясться. Аппетиты Лизы росли. Она бросила работу. С тех пор как дочка поселилась с ней, им понадобилась новая квартира. Сколько бы я ни давал, она требовала еще и еще. К тому же и дочка приехала не одна. Она привезла с собой любовника. Рыжеволосого верзилу с лицом убийцы. Он говорил мне то же самое, что и Циля в годы нашей юности: что скоро разразится революция и меня непременно убьют. Массы, утверждал он, теряют терпение. Я спрашивал: «Разве есть моя вина в том, что я родился в стране с капиталистической системой? Как человек может выбирать себе систему?» Но он не слушал: «Когда, устав влачить бремя тяжкого труда, массы поднимаются на борьбу, то они и слушать не желают, кто виновен, а кто невиновен. Они убивают, жгут и делают все, что им только заблагорассудится. Такова революция».

«Да, такова революция», — соглашалась с ним дочка Лизы, изучавшая социологию.

Я пытался объяснить, что у них нет никаких гарантий, что та же самая толпа не прикончит и их самих. Говорил, что многие евреи-коммунисты, которые грозили расправой таким, как я, сами потом погибли в советских тюрьмах или были замучены в сталинских лагерях. Но для них все это были сказки. Здесь, в Америке, все пойдет по-другому. Здесь массы точно знают, кто друг, а кто враг. Даже если они и совершат несколько ошибок, не беда. Ошибки бывают во всех революциях...

Дочь Лизы жила с этим бандитом прямо на глазах у матери. Они постоянно обнимались и целовались. Прямо-таки с трепетом говорили о всевозможных террористах. Мать пыталась спорить с ними, особенно когда я был рядом, но они просто отмахивались от нее. Что она может понимать в таких вещах? Они вечно таскали с собою разные книги, брошюры, воззвания, листовки. Постоянно звонил телефон. У Лизы была теперь отдельная квартира, которую она называла «моей», то есть квартирой Иосифа Шапиро. Она уводила меня туда, когда продолжать спор с дочерью и «зятем», как я его называл, становилось совершенно невозможным. Там она рассказывала мне, как подскочили цены и как ей тяжело сводить концы с концами. Я содержал теперь не только Лизу, но еще и ее дочь, и человека, который предрекал мне скорую гибель от руки восставшего народа, однако не мог ничего сказать Лизе о ее драгоценном ребеночке. Стоило мне только открыть рот, как она тут же впадала в истерику. Чего я хочу от Микки (так она ласково называла дочь)? Она же еще ребенок. Бедняжка росла без отца. Конечно, Лиза предпочла бы, чтобы Микки стала женой какого-нибудь еврейского парня — врача, адвоката или даже дантиста, а не путалась с этим болваном из Техаса, но разве нынешним детям можно хоть что-нибудь объяснить? Мир изменился, пришли новые времена.

Да, мир изменился, и пришли новые времена, но я по-прежнему барахтался в трясине и продолжал служить дьяволу.

А теперь я расскажу вам об эпизоде, который изменил всю мою жизнь.

2

Был холодный зимний день. С самого утра мы с партнерами торчали на Лонг-Айленде, там у нас шла стройка. Я позвонил домой и сказал Циле, что не приду сегодня ночевать. Она спросила, в каком мотеле можно будет меня найти, и я ответил, что еще не знаю. Наш телефонный разговор, впрочем, как и все прочие разговоры в последнее время, был кратким. На самом деле я договорился с Лизой, что этим вечером мы вместе поужинаем и я останусь у нее на ночь. Лиза всегда гордилась своими кулинарными способностями и часто повторяла, что самый короткий путь к сердцу мужчины лежит через его желудок. Не то чтобы я был большим гурманом, но ее стряпня напоминала мне о доме, и я часто хвалил ее блюда.

Я постарался побыстрее закончить дела и уже в шесть часов стучал в дверь ее квартиры. Мои худшие опасения не оправдались, дочь с любовником уехали в город. Квартира Лизы этим вечером казалась привлекательнее и уютнее, чем обычно. Снаружи задувал холодный ветер, а тут было тепло и славно. Времени у Лизы хватало, так что она вытерла пыль, пропылесосила ковры, натерла серебро. Все вокруг сверкало и блестело. Из кухни доносился запах моих любимых блюд. Мы выпили по коктейлю и сели за стол. В перерывах между едой Лиза оплакивала свою судьбу. Она было так одинока! Дочь причиняла одни беспокойства. Теперь ей требовались деньги на аборт, любовник, видите ли, забыл об осторожности. Хороший доктор стоит не меньше семисот долларов. У любовника не было за душой ни гроша, и Микки требовала эти деньги у матери. От таких слов у меня кусок встал в горле. Оказывается, я теперь должен был оплачивать распутство этого наглеца с глазами и лицом убийцы! Я сказал, что если Микки уже достаточно взрослая для того, чтобы путаться с мужчинами, то у нее должно хватать и благоразумия, чтобы соблюдать осторожность. Лиза тут же ударилась в слезы. Что она может поделать? Такова теперь молодежь. Если она пытается быть с Микки строгой, девочка начинает угрожать, что покончит с собой, обратится в христианство или сделает еще что-нибудь столь же ужасное.