— Откуда ты знаешь, Ерема? — спросила Двойра.

— Мужики в городе рассказали. Много еврейского добра привезли на ярмарку из Тульчина. Вот и я тебе что-то привез, моя красавица. У мужика для тебя купил. Шубу отдал ему за это.

И Ерема подал Двойре пару золотых башмачков.

— Говорят, евреи покупают такие своим невестам к свадьбе, еврейским девушкам такие нравятся. Вот и купил их тебе, моя любимая.

Двойра узнала башмачки. Ведь это их привез ей когда-то Шлойме из Люблина.

— Откуда они у тебя? — спросила она.

— У мужика на ярмарке сторговал. Он их у мертвого еврея взял в Тульчине. Говорит, еврей их в руках держал, прижимал к сердцу.

— Молодой был еврей или уже старый? — спросила Двойра.

— Не знаю, моя красавица, он мне не сказал. Но что ж ты так побледнела, моя голубка?

— Потом, потом скажу. Няня, где няня?

— Да что с тобой, мой ангел, что случилось? — перепугался парень.

— Все потом тебе расскажу. Скоро, Ерема, будет наша свадьба. Только этих башмачков я и ждала, скоро все кончится. Няня!

— Няня! — закричал Ерема. Маруся кормила кур в саду. Когда она прибежала, Двойра лежала без чувств.

— Что с ней? — спросил парень. Маруся увидела башмачки в руках Двойры.

— Господи, помилуй! — бросилась она на землю рядом с девушкой, обняла ее, прижала к себе.

Ерема стоял, ничего не понимая.

Белые цветы наполнили вечерний сад медовым ароматом. В воздухе вспыхивали и гасли светлячки, чьи-то заблудшие души. В степи красными огоньками пылали маки. Сияли звезды, казалось, в воздухе плывут прозрачные, светящиеся фигуры, гости из дальних миров.

Двойра стояла в саду у костра, разложенного Еремой. В хате бряцала лира: старый странствующий музыкант пел для собравшихся крестьян. Слышались пьяные крики, плач, смех. В хате было свалено еврейское добро, которое гои награбили в Тульчине. Они делились, менялись, пили еврейское вино. А старик играл для них на лире.

Двойра, тонкая, как молодое деревце, стояла у костра, бубенцы на ногах позвякивали при малейшем ее движении. Она смотрела в небо, на звезды, и тихо говорила:

— Скоро я приду к тебе, мой муж, мой избранный. Я вижу, ты зовешь меня. Возьми меня к себе, мой муж, я по тебе тоскую.

Она видит светлое, голубое море. В нем плавают лодки, усыпанные звездами. Вот одна лодка приблизилась к берегу. Как светло! Там — Единственный, Вечный. За ней подплывают другие лодки, в каждой — еврейская семья. Двойра знает их всех. Она ищет и наконец находит его. Он ждет. Другие лодки уже уплыли, но он остался.

— Шлойме! — кричит Двойра. — Шлойме, я здесь! Я иду к тебе, я иду.

Двойра протягивает руки к небу.

— Кто там, с кем ты говоришь, моя красавица?

— Не трогай меня, я огонь, я сожгу тебя. Ты видишь, я огонь, ты сгоришь.

Ее глаза сверкают, на лице — мерцание звезд. Ее стройная, высокая фигура в белой накидке будто охвачена пламенем. Кажется, она и правда горит.

Ерема смотрит на Двойру и не может узнать. Ему чудится, он уже видел ее где-то, когда был ребенком, он пытается вспомнить, и вдруг его осеняет:

— Я знаю, кто ты! О, грешная моя душа!

Он падает перед ней на колени, как перед иконой.

— Прости меня, Господи! — Ерема уткнулся лбом в землю и зарыдал. — Теперь я знаю, только сейчас понял. Ты святая, я тебя в церкви видел, на иконе. Теперь я знаю! Сжалься надо мной, грешным человеком.

— Не бойся, Ерема, ты хороший, сердце у тебя доброе. Не бойся!

— Сжалься надо мной! — Парень вскочил на ноги и бросился в хату. — Казаки, Бог в саду, горе нам!

Мужики уставились на него, лира смолкла.

— Что с ним? — спросил кто-то.

Ерема плакал, как ребенок, он дрожал, указывая в сад:

— Там, там!

Крестьяне оцепенели. Потом один осторожно подошел к двери, выглянул:

— Где?

— Там, у костра. Не видишь? Смотри, смотри!

— Там твоя еврейка стоит. Какой еще Бог?

— Она с иконы сошла. Это Бог, я узнал.

— Она тебя совсем ослепила своим колдовством. Что еще придумал! Не греши.

— Я посмотрел ей в лицо и узнал. Это она на иконе, она святая.

— Пусть покажет, какая она святая.

— Чудо!

— Да, пусть сотворит чудо, тогда поверим. А нет — значит, колдунья твоя проклятая еврейка, сжечь ее надо.

— Правильно, сжечь. Совсем у казака разум отняла.

— Не грешите, молчите лучше! — Ерема повернулся к Двойре, издали поклонился ей, как иконе.

— Докажи им, пусть увидят, что я не ошибся. Пусть убедятся, что ты святая.

Не сразу ответила Двойра. Потом повернула к Ереме освещенное костром лицо:

— Позови няню, Ерема.

Но Маруся уже давно была здесь. Она лежала на траве, спрятав лицо в складках платья Двойры, и плакала.

— Пойди, няня, принеси мне золотые башмачки, — сказала девушка по-еврейски.

— Деточка, голубка моя, не надо. Что ты задумала?

— Я приказываю тебе, няня, принеси их сюда. Маруся ушла и вернулась с золотыми башмачками.

— Не плачь. Надень их мне. Помнишь, ты меня одевала, когда я была маленькой? Помнишь, ты отправила меня к нему, дала мне грушу и яблоко? — говорила Двойра.

— Помню, помню.

— И теперь я пойду к нему. Он ждет меня, приплыл за мной по небу на лодке. — Двойра обняла Марусю, поцеловала.

Няня отошла в сторону, а Двойра, в золотых башмачках, сказала Ереме:

— Бери ружье, стреляй в меня.

Страшно стало мужикам. А вдруг не ошибся парень? Многие уже готовы были поверить, что на их глазах совершается чудо. Один опустился на колени и забормотал:

— Господи, помилуй нас.

Ерема дрожал:

— Нет, нет, не могу, не буду.

— Не бойся, Ерема, ничего со мной не случится. Я уже не здесь. Я уже там, на небесах. Он прислал мне с неба эти башмачки, чтобы я пошла туда, к нему. Иди, Ерема, бери ружье и стреляй мне в сердце.

Но парень все всхлипывал и бормотал:

— Нет, не могу. Сжалься надо мной.

— Я приказываю, Ерема, неси ружье. Я буду стоять тут, у костра, чтобы ты не промахнулся. Я же сказала тебе, ничего со мной не случится. Делай, как я тебе велела.

Так говорила Двойра, освещенная пламенем костра. Страх охватил мужиков, друг за другом опустились они на колени. Один затянул, другие подхватили:

— Господи, помилуй, Господи, помилуй.

Кто-то принес ружье, подал его Ереме. Двойра стояла в своих золотых башмачках.

— Стреляй, Ерема.

Крестьяне затихли, продолжая стоять на коленях.

Грянул выстрел. Дым рассеялся.

— Целься лучше, Ерема, видишь, ничего мне не сделалось!

Снова выстрелил казак, снова рассеялся пороховой дым.

Двойра клонилась на бок, медленно опускаясь на землю.

— Падает!

— Кровь!

— Проклятая еврейка! Обманула! — кричали мужики, вскакивая и потрясая кулаками.

— Обманула, проклятая!

Ерема заслонил Двойру, подхватил ее слабеющее тело. Струйка крови текла в огонь костра.

— Что же ты наделала, моя красавица? Я ведь так тебя любил, — бормотал парень.

— Прости меня, Ерема, прости. Спасибо тебе, что отправил меня к нему. Я знала, это сделаешь ты. Ты хороший, Ерема.

— Отдай, это мое дитя! — закричала няня, подбежала, обхватила Двойру руками.

Двойра увидела лодку, усыпанную звездами. Шлойме протянул руку, помог ей войти.

— Прощай, няня, — прошептала Двойра.

— Прощай, дитя мое, — ответила Маруся по-еврейски.

Двойра отвернулась от Еремы, от старой няни, положила голову на траву, и с ее губ слетели слова, которые казакам так часто доводилось слышать в те дни от евреев: «Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Господь один». И Двойра затихла.

В Люблине снова заседал Ваад четырех земель. В этом году перед ним стояла очень важная задача.

В город съехалось множество евреев со всей Украины. Отцы разыскивали детей, угнанных казаками. Многие женщины потеряли мужей и даже не знали, живы те или нет. Были здесь и мужчины, у которых татары отняли жен, и дети, оставшиеся сиротами. Люди из погубленных общин скитались по стране, искали, где осесть.