Наконец из дома вышли Мендл и Шлоймеле. Старая Маруся вынесла сундучок с вещами, на еврейском языке пожелала Шлоймеле хорошо учиться. Мать и жена стояли у дверей корчмы.

— Почему не прощаешься с женой, Шлоймеле? Когда муж уезжает надолго, надо попрощаться, — сказал отец.

Шлоймеле, в длинном до земли кафтане, в рыжей меховой шапке, подошел к жене, стоявшей рядом со свекровью, и, глядя в сторону, сказал:

— До свидания, Двойра!

Девочка молчала.

— Скажи мужу: «Счастливого пути, учись хорошо», — подсказала свекровь.

— Счастливого пути, учись хорошо, — повторила девочка. Впервые с тех пор как сыграли свадьбу, Шлойме и Двойра стеснялись смотреть друг другу в глаза.

Шлоймеле уже готов был сесть в кибитку, но в последнюю минуту сердце матери не выдержало. Она бросилась к своему единственному сыну, обняла его, обливаясь слезами, стала покрывать поцелуями лицо: «Бог тебя храни! Как же долго я тебя не увижу!» Старая казачка тоже бросилась к Шлоймеле, только молодая жена стояла в стороне, серьезно глядя себе под ноги.

— Юхевед, — напомнил Мендл жене, — ты удостоилась отправить сына в ешиву к величайшим ученым, и ты плачешь?

— Ну, с Богом. — Мать смахнула фартуком слезы.

Шлоймеле вытер рукавом материнские поцелуи и запрыгнул в кибитку.

— Счастливой дороги, храни вас Бог от всех бед, — пожелала мать.

Не спеша проехала кибитка через спящее местечко и покатила по помещичьим полям. Снопы золотились на солнце, трава была влажной от утренней росы, и в чистом, прохладном воздухе плыли облачка дыма, встававшего над соломенными крышами крестьянских хат. Все вокруг было милым и уютным, но чем дальше уезжала кибитка, чем выше поднималось и сильнее припекало солнце, тем реже попадались возделанные поля и шире разливался бесконечный мир.

И вот уже кибитка затерялась в море высокой, душистой травы и распустившихся ярких цветов — без конца, без края. Повсюду — мир Божий, насколько видит глаз. Вот забрался на холм молодой лесок, сплелись в легкий шатер тонкие, упругие ветки верб, а сквозь них смотрят белые облака, несутся, как стадо овец, в бескрайнем небе.

В тени деревьев полевая трава кажется зеленее и гуще. Вспыхивают на солнце красные дикие маки. Так степь играет светом и красками своих цветов и трав — ни для кого, лишь для себя и своего Создателя.

Узкая дорога, сбежав с холма в долину, утонула в море травы, и уже было не разобрать, куда ехать. Тогда возчик Гилел бросил поводья: пусть лошади сами найдут дорогу по запаху воды в колодцах Умани. Лошади вскидывают головы, раздувают влажные ноздри, всхрапнув, глубже всаживают шеи в хомуты и пускаются галопом в сердце степи.

Здесь, в бескрайних степных просторах, страх зашевелился в сердцах путешественников. С беспокойством осматривались они, не покажется ли над травой зеленая шапка татарина, не выглянет ли из кустов белая овчина казачьей папахи. До самой Умани степь была полна опасностей. Из-за Днепра совершали вылазки запорожцы, выслеживали еврейских торговцев. Татары на легких лодках спускались по Днепру из своей страны, скрывались в высокой траве, ожидали кибитки с пассажирами, чтобы захватить их и отвезти на невольничьи рынки Константинополя или Смирны, — они знали, что турецкие евреи не пожалеют денег, чтобы выкупить своих единоверцев.

Тяжело было на сердце у Мендла, он то и дело с надеждой посматривал на их защитника, почтаря Хаима, сидевшего на козлах. Но Хранитель Израиля уткнулся головой в колени, спрятал нос в зарослях бороды, зажмурил глаза под густыми, черными бровями и спал сном праведника.

Но напрасно боялся Мендл. Что может быть спокойнее степи, пения птиц, трав и цветов, бесчисленных красок и оттенков, которыми она играла в этот тихий, солнечный день? Жужжали, роились насекомые — казалось, над травой вьется легкий дымок. Порхали, кружились в воздухе бабочки, переливаясь теми же красками, что и цветы, с которых они взлетали. День разгорался в степи, солнце согревало каждую былинку. Степь благоухала, от белых лепестков шел аромат меда, наполняя все живое сладкой, тихой печалью.

Иногда топот копыт поднимал стаю птиц. Они взлетали, носились над травой, кружили над кибиткой, будили степь криками и хлопаньем черных крыльев. И все оживало. Степь говорила языком птиц и цветов. Над кустами дрожали облачка насекомых, разбуженных птичьим криком, и уже нельзя было отличить цветок от севшей на стебель бабочки.

Иногда путникам попадалось небольшое озеро, блестевшее среди травы, и одинокий ястреб кружил над водой, высматривая рыбу. Испуганный конским топотом, он взмывал ввысь, к облакам, и на его крик отвечали невидимые создания, скрытые в густой траве, будто передавая друг другу недобрую весть: бегите, спасайтесь, человек пришел!

Но наши пассажиры ничего этого не замечали. Они были заняты собой. Возчик Гилел слишком плотно перекусил оставшимися после субботней трапезы фаршированными кишками, которые дала им в дорогу Юхевед, и теперь ему было нехорошо. Медовый запах цветов кружил голову, во рту пересохло, от степных ароматов клонило в сон. Гилел бросил поводья и задремал, но лошади знали, что вместо уснувших глаз хозяина за ними следит его чуткий нос.

Храп возчика усыпляюще подействовал на Хранителя Израиля. Как Гилел был не дурак поесть, так Хаим был не дурак выпить. «Иначе не может он показать всю силу, в коей община столь нуждается, как только распалив свой гнев водкою», — гласила официальная запись в протокольной книге общины Злочева. Тихий, спокойный человек, отец двоих детей, Хаим хватался за ружье, только крепко выпив, будто в него вселялся какой-то бес. Трезвым он, как любой еврей, боялся ружья, боялся лошадей и собак. Когда требовалось, чтобы он отправился с поручением в другой город, привез кого-нибудь на суд, наказал плетьми, приковал цепью у синагоги, сперва нужно было его как следует напоить, иначе он не мог выполнить задание. Так что прежде чем поехать через степь в Люблин, Мендл не забыл об этом условии и продолжал поддерживать в Хаиме мужество и боевой дух с помощью дорожных запасов водки. Стоило только еврейскому стражнику хлебнуть бодрящей жидкости, он становился храбр, как польский хорунжий. Вот и теперь, в кибитке, Хаим показал свою готовность к бою, просто так, на всякий случай положив на плечо заряженное ружье, и Мендл сильно опасался, как бы «бес» невзначай не выстрелил. Но когда Хранитель Израиля понял, что его храбрость пока не нужна, что никто не собирается нападать на путников и его воинственный пыл пропадает даром, он обратил его в храп, который вырывался из ноздрей над волосатым лицом, подобных печным трубам на соломенной крыше. Храп Хаима разносился вокруг, как хриплый звук охотничьего рога.

Возчик и охранник раскачивались на облучке, стукаясь головами, и в конце концов упали друг другу в объятия, как влюбленные. Звуки из их носов слились в единой гармонии, пугая зайцев и выгоняя их из укрытий.

Мендл и реб Иойна разговаривали, сидя в кибитке. Когда Мендл немного успокоился, он огляделся по сторонам и увидел, как велик Божий мир, как пуст и безлюден. И ему захотелось, чтобы по всей степи появились еврейские поселения. Сколько городов и местечек могло бы здесь возникнуть, с синагогами, миквами, ешивами. И конечно, торговлей. Каждый месяц в каком-нибудь городе ярмарка. Колосится хлеб на полях, наезженные дороги ведут из города в город, и торговцы едут в кибитках, груженных товаром. И Тора распространяется по Украине. Потому что Тора там, где хлеб. А он, Мендл, богатый торговец и глава процветающей общины. Он поделился этими мечтами с реб Иойной.

— Велик Божий мир, реб Иойна, — сказал он, вздохнув, — и земля здесь хороша, плодородная земля, по траве видно. Здесь, реб Иойна, где мы сейчас проезжаем, будут когда-нибудь еврейские общины, города. Евреи будут торговать, развозить по местечкам товары, открывать ешивы, распространять свет Учения.