Управляющий сектором, находившийся на дальнем конце колонны, прискакал галопом и занял место во главе ее. На какой-то момент, показавшийся нестерпимо долгим, воцарилась тишина. Напряженное чувство готовности передавалось от одного возничего другому по всей колонне. Все было предусмотрено, каждый человек находился на своем месте. Трудовой день должен был начаться с минуты на минуту.
Но вот во главе колонны раздался резкий переливчатый свисток. Ближайший к Ванами надсмотрщик тут же повторил его, одновременно повернувшись лицом к дальнему концу колонны и взмахнув рукой. Сигнал повторился, свисток отзывался свистку, пока все звуки не затерялись в отдалении. И сразу же строй плугов стронулся с места и двинулся вперед, постепенно набирая скорость. Лошади натянули постромки; ритм движения передавался от упряжки к упряжке, и они двигались все быстрее и быстрее, на ходу производя множество звуков: бряканье металлических бляшек на сбруе, скрип натянутых постромок, приглушенный лязг сталкивающихся механизмов, щелканье бичей, тяжелое дыхание почти четырех сотен лошадей, отрывистые команды возничих и наконец умиротворяющий шепот темной тучной земли, которую пластами отваливали лемеxa.
Итак, пахота началась. Солнце поднималось все выше. Сотни железных рук прилежно разминали, и растирали, и разглаживали, и похлопывали влажную огромную землю, сотни железных зубов глубоко вгрызаясь в ее могучую плоть. Возвышаясь на своем шатким, тряском сиденье, вздрагивавшем при каждом толчке, погоняя лошадей, крепко намотав на руки влажные, вдруг ожившие вожжи, которые то врезались ему в ладони, то норовили выскользнуть, Ванами чувствовал, как закручивает его водоворот чувств, сталкивающихся звуков и зрелища открывшейся ему панорамы и испытывал приятное оцепенение, словно завороженный обрушившимися на него путаными впечатлениями. Его обязанности были невелики - он должен был следить за тем, чтобы его упряжка шла размеренным заданным шагом, точно соблюдая дистанцию, и за том, чтобы его борозды ложились как можно ближе к бороздам, проложенным соседним плугом, идущим немного впереди. И хотя какой-то частицей мозга он настороженно и зорко следил за всем происходящим, большая часть этого мозга, убаюканная монотонностью работы, погрузилась в покой и дрему.
Пахота шла полным ходом, все больше вовлекая Ванами в туманный медленный круговорот. Под ним находился лязгающий, сотрясающийся механизм; каждый перевернутый пласт земли, каждое преодоленное препятствие толчком отдавались в теле; даже сопротивление сырой земли, непрерывно сползавшей с блестящей поверхности лемехов, чувствовал он кончиками пальцев и затылком. Он слышал топот множества копыт, с легкостью толкущих в прах большие комья глины, позвякивание сбруи, постукивание лошадиных зубов о трензеля, удары железных подков о подвернувшиеся голыши, шуршанье сухой стерни под лемехами по мере прокладки борозды, шумное, ровное дыхание блестящих от пота, опутанных ремнями лошадей, и доносившиеся со всех сторон голоса работников, их увещевающих. Повсюду мелькали лоснящиеся темные лошадиные спины с выступающими от натуги мышцами, их вздымающиеся и опадающие бока, тяжелые круглые копыта с налипшей на них глиной,
упряжь в клочьях пены, красные от загара лица работников, синие комбинезоны в пятнах тавота, мускулистые руки с побелевшими от напряжения суставами, вцепившиеся в вожжи, и над всем этим аммиачный дух лошадей, терпкий запах человеческого и конского пота, аромат нагретой сбруи и сухой стерни и наконец покрывающий все прочие запахи густой, дурманящий дух взрытой живой земли.
Временами с верхушки какого-нибудь холмика взору Ванами открывался более широкий горизонт. На других секторах Кьен-Сабе полным ходом шла та же работа. Порой в поле его зрения попадала другая колонна плугов на соседнем секторе - иногда они находились так близко, что до слуха долетал неясный шум их передвижения, а иногда так далеко, что колонна превращалась в продолговатое темное пятно на буроватой поверхности земли. Дальше к западу, на ранчо Остермана, другие колонны появлялись и исчезали из вида, а с верхушки самого высокого на их секторе холма Ванами мельком увидел ранчо Бродерсона. Движущиеся точки указывали на то, что и там пахота в разгаре. А еще дальше, за линией горизонта, где-то за краем земли были, он знал, другие ранчо, а за ними еще другие, огромное, неисчислимое множество их.
Повсюду, по всей бескрайней долине Сан-Хоакин, неслышно и незримо взрывали землю тысячи плугов, и десятки тысяч лемехов глубоко вонзались в теплую, влажную почву.
Это была долгожданная горячая ласка, сильная, требовательная, энергичная, по которой истосковалась земля; крепкое объятие многих железных рук, глубоко погружавшихся в смуглое, теплое ее тело, страстным трепетом отзывавшееся на их грубую ласку, такую напористую, что она граничила с насилием, столь неистовую, что могла сойти за жестокость. Здесь, прямо под солнцем, под безоблачным небом, начались титанические любовные игры; две стихии, первородные Мужчина и Женщина, переплелись в исполинском объятии, охваченные мукой непреодолимого тяготения, грешного и святого, неукротимого, стихийного, благородного, не признающего законов.
Время от времени бригада, в которой находился Ванами, по сигналу надсмотрщика или управляющего прекращала работу. Лошади останавливались, многозвучный шум затихал. Шли минуты. И из конца в конец колонны летел вопрос: в чем дело? Галопом проносился мимо управляющий сектором, возбужденный, растерянный. А всего-то, оказывалось, выходил из строя какой-нибудь плуг: терялся болт, заедало рычаг, глубоко застревали в тяжелой почве лемеха, оступившись, начинала хромать лошадь. Раз, уже к полудню, целая упряжка была выведена из колонны - сломался плуг, и пришлось послать в кузницу за мастером.
Энникстер исчез. Он поехал по другим секторам ранчо, проверяя, как идет пахота там. Ровно в полдень, согласно его распоряжению, управляющие должны были связаться с ним по телефону, который соединял конторы всех секторов, и сообщить о ходе работ, количестве вспаханных акров, о том, все ли плуги смогут проделать в этот день положенные двадцать миль.
В половине первого Ванами и остальные возничие тут же, в поле, пообедали из жестяных котелков, которые раздали им с утра, сразу после завтрака. А вечером повторилось все то же, что было накануне, и Ванами распряг своих лошадей, сел на одну верхом и, ведя остальных в поводу, повернул к конюшенному двоpy и баракам.
Шел уже седьмой час. Полсотни рабочих всей ватагой набросились на ужин, приготовленный поварами-китайцами. Столовой им служил грубо сколоченный, некрашеный сарай, длинный, как кегельбан; сидели здесь на деревянных лавках за покрытыми клеенкой столами. С потолка свешивалось полдюжины керосиновых ламп, то коптивших, то вдруг ярко разгоравшихся.
Места за столом брали штурмом; стук ножей о жестяные тарелки был похож на частые удары градин по железной крыше. Отхлебнув пару хороших глотков вина, расставив локти, раскрасневшись, пахари пошли в новую атаку на говядину и хлеб, и вид у них был такой, что, сколько бы они ни ели, все будет мало. Вдоль всего длинного стола, покрытого клеенкой, в которой отражался свет керосиновых ламп, раздавалось непрерывное чавканье и, куда ни глянь, всюду видна была ритмичная работа крепких челюстей. Поминутно кто-то требовал себе добавочную порцию мяса, кварту вина или полковриги хлеба. Насыщение продолжалось более часа. Это был уже не просто ужин, а некий ритуал, Грубое и примитивное пиршество, нечто гомеровское.
Но Ванами в этой сцене не видел ничего отталкивающего. Пресли отвернулся бы брезгливо от картины жрущего человечества. От людей, озверевших при виде мяса. Ванами же, в своей простоте и непосредственности, стоящий близко к природе и к почти первобытной жизни, понимал значение всего этого. Он знал, что через какие-нибудь четверть часа эти люди повалятся на койки и будут спать до утра как убитые. Работа, еда, сон - вся жизнь их сводилась к этому простейшему бытию, к честному, здоровому, ничем не осложненному существованию. Эти люди были сильны и силу свою получали от земли, на которой работали в постоянном соприкосновении с жизнью, близкой к исходной точке цивилизации - грубой, элементарной и здоровой.