Речь Катона произвела впечатление на богачей, но этого было недостаточно. Богачи — не столь уж обширное сословие, необходимо было заинтересовать бедных, народ.

Катон от имени Сената раздает народу пшеницы на семь миллионов. И народ переходит на сторону Сената. И все же, если бы Катилина остался в Риме, возможно, его присутствие затруднило действия этих раздатчиков хлеба.

Но очень редко случается, чтобы народ оправдал того, кто покидает поле битвы. Есть на этот счет и поговорка.

Катилина покинул Рим. И народ осудил Катилину.

Катилина направляется в Апеннины, чтобы встретиться там с Манлием, своим легатом; там уже находились два легиона, насчитывавшие десять-двенадцать тысяч человек.

Он выжидал месяц. Каждое утро Катилина ждал вести о том, что в Риме осуществился заговор. Но узнал лишь, что Цицерон отдал приказ казнить Лентула и Цетегу, а также их друзей и руководителей заговора.

— Как это казнить?! — воскликнул он. — Разве они не граждане Рима, разве закон Семпрония не гарантирует им жизнь?

Естественно, да, но вот аргумент, который использовал Цицерон: «Это верно, что закон Семпрония гарантирует защиту римским гражданам, но только враг отечества не является его гражданином!»

Аргумент, конечно же, был хиловат, но ведь не зря Цицерон обладал красноречием.

Армия Сената приближалась. Катилина понял: ему ничего не остается, кроме как умереть, и он принимает решение умереть достойно. Он спокойно спустился с горы и встретил консерваторов, как мы назвали бы их сегодня, на окраине города Пистория[209]. Битва была жестокой и кровопролитной. Катилина дрался не ради победы, но чтобы красиво умереть.

Прожив грязную жизнь, он принял, действительно, красивую смерть. Его нашли в первых рядах бойцов, среди гор трупов, перебитых солдатами Сената. Все его сторонники пали там, где их настигла смерть на поле брани.

Так умирают воры, убийцы и поджигатели?!

Наполеон был прав, когда говорил на Святой Елене, что за всем этим кроется нечто еще, о чем мы не знаем, о чем толком не говорилось и остается только гадать.

Вот оно, письмо-манифест, сочиненное бунтовщиками, которое передает нам Саллюстий. Может, оно как-то прольет свет на эту тайну?

Оно адресовано бунтовщиками военачальнику Сената. Сенатский военачальник — это своеобразный Кавеньяк[210] нашей эпохи.

«Командующий!

Мы призываем в свидетели богов и людей, что если и взялись за оружие, то не против отечества своего и не за тем, чтобы подвергнуть опасности наших сограждан; мы хотим лишь защитить наши собственные жизни. Несчастные и обнищавшие, мы лишились всех средств из-за произвола и жестокости ростовщиков, мы почти все лишились отечества, потеряв свое доброе имя и имущество. Нам отказывают даже в законной защите согласно обычаю предков, а утрата имущества не дозволяет сохранить личную свободу — так велика жестокосердность ростовщиков и претора. В прежние времена Сенат часто жалел народ и облегчал своими постановлениями его участь. Уже в наши времена ввиду огромных долгов, образовавшихся у многих честных граждан, была, не без их согласия, разрешена уплата этих долгов не серебром, а медью; часто сам плебс либо из амбициозных устремлений, либо подстрекаемый обидой, причиненной ему магистратами, отдалялся от Сената. Но что касается нас, мы не стремимся ни к власти, ни к богатству, из-за которых все время возникают войны между людьми. Мы просим лишь свободы, которую свободный гражданин волен потерять лишь раз вместе с жизнью. Заклинаем тебя, а точнее — тебя и Сенат, пожалейте и позаботьтесь о несчастных гражданах ваших! Верните нам защиту закона, которой лишил нас претор, не заставляйте нас искать исход в смерти, ведь смерть наша не останется неотмщенной».

Оцените это письмо-манифест, философы всех времен, оно выдвигает весьма веские доводы в исторической оценке ситуации. Разве не напоминает оно лозунг несчастных лионских ткачей: «Живи в работе, умирай в борьбе»?

Ранее мы уже говорили, что заговор Каталины не был собственно заговором, однако опасность все же существовала, причем большая и серьезная, что бы там ни говорил Дион Кассий. Настолько большая и серьезная, что превратила Цицерона в храбрейшего из героев и мастера закулисных интриг.

Наверняка Цицерону было очень страшно, раз он с таким рвением взялся за Каталину. Разве Цицерон, когда может бежать, не бежит? Во время восстания против Клодия, семь или восемь лет спустя, разве он не бежит?

И все же Клодий — человек другого склада, нежели Катилина. Вернувшись из Фессалоники[211], Цицерон рассказывал, что творилось на Форуме: «Люди Клодия начали плевать нам в лицо, мы теряли терпение. И понятно почему. Наши атакуют их и обращают в бегство. Клодия столкнули с трибуны, я тоже побежал, опасаясь ранения». Так писал он своему брату Квинту.

А если вы не верите, то прочитайте выступление Катона — он не из трусов, но тоже перепугался. И другие боялись, потому что Цезарь сидел тихо и не вмешивался.

Цезарь спокойно выжидал, зная, что если победит Катилина, то он достаточно доказал демократам свои симпатии, чтобы быть уверенным в своем куске пирога. Цезарь спокойно выжидал, потому что, если Катилина потерпит поражение, все равно нет достаточно улик, чтобы осудить его. Кто бы мог его обвинить? Катон, конечно, мечтал об этом, но он тоже выжидал.

Во время собрания, на котором выступали и Катон, и Цезарь, Катон — за жесткие меры, Цезарь — куда более сдержанно и всепрощающе, Цезарю вдруг принесли письмо.

Думая, что это политическая новость, Катон вырвал у него из рук письмо и прочитал. Но это была любовная записка от Сервилии, его сестры, адресованная Цезарю.

Катон швырнул ему письмо в лицо со словами:

— На, пьяница!

Цезарь поднял его, прочитал, но не сказал ни слова. Положение и без того было сложное, не стоило усугублять его еще и личными распрями.

Но если в открытую никто не мог обвинить Цезаря, мало кто возражал, если бы несчастный случай избавил от него порядочных людей. При выходе из Сената прямо на ступеньках его окружили всадники, спекулянты, ростовщики, простолюдины — они были готовы разорвать его на куски.

Один из них, Клодий Пульхр, тот самый Клодий, который был побит гладиаторами, приблизил меч к горлу Цезаря и ждал только знака от Цицерона, чтобы прикончить его. Но Цицерон подал знак сохранить Цезарю жизнь, и Клодий опустил свой меч.

Как могло случиться такое?! Клодий, который чуть позже будет внимать Цезарю разинув рот, станет любовником Помпеи и захочет убить Цицерона, тот самый Клодий, бывший тогда другом Цицерона, жаждал убить Цезаря!

Это кажется непонятным. Но мы объясним тебе все, будь уверен, дорогой читатель. Правда, придется рассказать довольно неприятные вещи, но зато все станет ясно.

Во всей этой истории с Каталиной самым счастливым, гордым и великим человеком выглядел, разумеется, Цицерон.

В господине Дюпоне[212] очень много от Цицерона, хотя в самом Цицероне усматривалось мало общего с Дюпоном. Довелось ли вам видеть господина Дюпона на второй день после восхождения на трон короля Людовика Филиппа? Если бы он мог писать по-латыни, то написал бы, наверное, то же, что и Цицерон.

Ну да ладно… Восемь дней спустя Цицерон защищает Мурену, обвиненного в махинациях, именно он, требовавший прежде сурово наказывать виновных в махинациях ссылкой на десять лет; затем защищает. Суллу, соучастника заговора Каталины, защищает именно он, Цицерон, требовавший прежде смертной казни для заговорщиков.

Как уже отмечалось, на некоторое время он стал повелителем Рима.