— Мдишо! — закричал я. — Господи, что ты натворил?

— Бвана, — сказал он, — ох, бвана, я одержал грандиозную победу. Думаю, ты будешь очень доволен, когда узнаешь.

— Рассказывай, — велел я, начиная нервничать. Никогда прежде мне не доводилось видеть Мдишо в таком состоянии. Дикий взгляд, искаженное лицо, тяжелое дыхание, пот по всему телу — все это заставляло меня нервничать сильнее, чем когда бы то ни было.

— Выкладывай сейчас же, — повторил я. — Рассказывай, что ты натворил.

Он выпалил все на одном дыхании. Я не перебивал его и теперь попробую поточнее пересказать вам его историю. Он говорил на суахили, стоя в проеме окна на фоне ночного неба, и его великолепное тело блестело в лунном свете.

— Бвана, — рассказывал он, — бвана, вчера на базаре я услыхал, что мы начали воевать с германцами, и я вспомнил, как ты говорил, что они попытаются нас убить. Как только я услыхал эту новость, я побежал домой и кричал всем, кто попадался мне на пути. Я кричал: «Мы воюем с германцами! Мы воюем с германцами!»

Если кто-то идет на нас с войной, в моей стране принято сейчас же оповещать все племя. Поэтому я бежал домой и на ходу кричал эту новость людям, и еще я думал, что я, Мдишо, могу сделать полезного. Вдруг я вспомнил богатого германца, который живет на взгорье и выращивает сизаль. Мы недавно ездили к нему.

Тогда я побежал еще быстрее. Дома я вбежал в кухню и крикнул повару Пигги: «Мы воюем с германцами!» Потом побежал сюда и схватил саблю, вот эту чудесную саблю, которую я полировал для тебя каждый день.

Бвана, мысль о войне меня очень возбуждала. Ты уже уехал с аскари, и я знал, что тоже должен что-то сделать.

Так что я вытащил саблю из ножен и побежал к дому богатого германца.

Я не пошел по дороге, потому что аскари могли бы задержать меня, увидев, как я с саблей в руке бегу по дороге. Я побежал через лес, и когда добрался до вершины холма, то с другой стороны увидел большие плантации сизаля, принадлежащие богатому германцу. За ними стоял его дом, большой белый дом, и я спустился с холма в сизаль.

К тому времени уже стемнело и было не так просто пробираться через высокие колючие растения сизаля, но я продолжал бежать.

Потом я увидал перед собой в лунном свете белый дом, подбежал к двери и распахнул ее. Я вбежал в первую комнату, но она оказалась пуста. На столе стояла еда, но в комнате никого не было. Тогда я побежал в заднюю часть дома и распахнул дверь в конце коридора. Там тоже было пусто, но вдруг в окне я увидел большого германца в палисаднике. Он развел костер и бросал в огонь бумагу. Возле него на земле лежала целая пачка бумаги, он подбирал листы и бросал их в огонь. И, бвана, у его ног лежало огромное ружье, с которым ходят на слонов.

Я выбежал за дверь. Германец услышал меня, резко развернулся и потянулся за ружьем, но я его опередил. Я поднял саблю обеими руками и одним махом опустил ее ему на шею, когда он нагнулся за ружьем.

Бвана, это — прекрасная сабля. Одним ударом она врезалась в шею так глубоко, что голова упала вперед и свесилась на грудь, а когда он стад падать, я ударил по шее еще раз, и голова покатилась по земле, как кокосовый орех, и из шеи брызнули огромные фонтаны крови.

Мне стадо тогда так хорошо, бвана, очень хорошо, и я пожалел, что тебя нет радом. Но ты был далеко, на прибрежной дороге со своими аскари, убивая других германцев, поэтому я поспешил домой. Я пошел домой по дороге, потому что так быстрее и мне уже было все равно, увидят меня аскари или нет. Я бежал всю дорогу, держа саблю в руке, и иногда на бегу я махал ею над головой, но ни разу не остановился. Дважды на меня кричали, а один раз двое побежали за мной, но я летел, как птица, и нес домой радостную весть.

Путь туда неблизкий, бвана, и у меня ушло по четыре часа в каждый конец. Вот почему я опоздал. Прости меня за опоздание.

Мдишо замолчал. Он закончил свой рассказ.

Я знал, что он не лжет. Немца, хозяина плантации сизаля, звали Фриц Кляйбер, это был богатый и крайне неприятный холостяк. Ходили слухи, что он плохо обращается со своими рабочими и бьет их плеткой из шкуры носорога, которой можно забить до смерти. Меня удивило, что наши его не задержали, прежде чем Мдишо до него добрался. Вероятно, они как раз к нему направляются. Их ждет большое потрясение.

— А ты, бвана? — закричал Мдишо. — Сколько ты сегодня уложил?

— Сколько кого? — не понял я.

— Германцев, бвана, германцев! Сколько ты перебил тем замечательным пулеметом, с которым выходил на дорогу?

Я посмотрел на него и улыбнулся. Не мог я винить его за то, что он натворил. Он принадлежал дикому племени мванумвези, а мы, европейцы, вылепили из него домашнего слугу, и теперь его природное естество одерживало верх.

— Ты еще кому-нибудь рассказывал о том, что сделал?

— Еще нет, бвана. Ты — первый.

— Так вот, слушай меня внимательно, — сказал я. — Никому ничего не говори, ни отцу, ни женам, ни лучшему другу, ни повару Пигги. Ты меня понял?

— Но я должен всем рассказать! — закричал он. — Не отнимай у меня эту радость, бвана!

— Нельзя, Мдишо, — сказал я.

— Но почему? — чуть не плача кричал он. — Разве я сделал что-то плохое?

— Совсем наоборот, — солгал я.

— Так почему я не могу рассказать об этом своим? — недоумевал он.

Я попытался объяснить ему, как отреагируют власти, если узнают про него. Нельзя просто прийти и отрубить голову человеку, пусть даже в военное время. «Тебя могут посадить в тюрьму, — внушал я ему, — а то и что-нибудь похуже».

Он не мог поверить моим словам. Он был просто раздавлен.

— Сам я страшно горжусь тобой, — сказал я, пытаясь приободрить его. — Для меня ты великий герой.

— Но ведь только для тебя, бвана?

— Вовсе нет, Мдишо. Думаю, ты стал бы героем для всех здешних англичан, узнай они о твоем подвиге. Но это не поможет. Тебя арестует полиция.

— Полиция! — в ужасе закричал он.

Если есть что-то такое, чего боятся все местные в Дар-эс-Саламе, то это полиции. Все полицейские чины были черными, командовали ими двое белых офицеров, и никто из них не отличался мягким или снисходительным обхождением с заключенными.

— Да, — сказал я, — полиция.

Я не сомневался — если Мдишо поймают, его обвинят в убийстве.

— Тогда я буду молчать, бвана, — сказал он и в один миг потускнел, поник. У него был такой несчастный, поверженный вид, что я не выдержал.

Я встал с кресла, прошел через всю комнату и снял ножны со стены.

— Скоро мы с тобой расстанемся, — сказал я. — Я решил пойти на войну, буду летать на самолете.

В суахили есть только одно слово, которое обозначает самолет — ндеги, то есть птица.

— Я собираюсь летать на птицах, — вот как буквально сказал я. — Я буду летать на английских птицах и воевать с птицами германцев.

— Чудесно! — воскликнул Мдишо, вновь расцветая при одном упоминании войны. — Я поеду с тобой, бвана.

— К сожалению, нельзя, — покачал я головой. — В начале я буду всего лишь рядовым пилотом, вроде ваших самых молодых аскари, и жить буду в казарме. Мне никто не позволит держать при себе слугу. Мне придется обслуживать себя самому, даже стирать и гладить гимнастерки.

— Это совершенно невозможно, бвана, — сказал Мдишо. Он был по-настоящему потрясен.

— Я справлюсь, — успокоил его я.

— Но разве ты умеешь гладить рубашки, бвана?

— Нет, — сказал я. — До отъезда ты должен научить меня этому секрету.

— Там будет очень опасно, бвана, там, куда ты поедешь? Много пушек у этих германских птиц?

— Наверное, опасно, — ответил я, — но первые шесть месяцев будет одно веселье. Шесть месяцев меня будут учить летать на птице.

— Куда ты поедешь? — спросил он.

— Сначала в Найроби, — ответил я. — Учить начнут на очень маленьких птицах в Найроби, а потом мы поедем куда-то еще летать на больших. Мы будем много странствовать с очень маленьким багажом. Поэтому саблю мне придется оставить здесь. Я не могу таскать за собой такую громоздкую вещь. Так что я отдаю ее тебе.