В дружинники брали принудительно, но не всех, а лишь тех, кто был крепок, силён, высок (не менее десяти пядей, т. е. 178 см) и достиг возраста семнадцати лет.

Служили дружинники двадцать лет, а те, кто доживали, по окончании срока возвращались к своему барину.

Здесь я опять возвращаюсь к тому часу, когда я ждал и дождался возвращения дворецкого, которого отправляли к Государю. Приехал он ближе к ночи. Его звали Семён Ильич. Это был статный мужчина лет 45–50. он поведал, что известие о моём чудесном выздоровлении очень обрадовало Государя и он велел передать, чтобы я немедленно отправлялся на Москву и предстал пред его очи.

— Почему в Москву, а не в слободу?

— А потому, батюшка, что Государь ноне на Москве опять.

Егор просил меня поостеречься, потому что. Как он сказал:

— Государь дюже «нетрепелив», а потому резок зело. А ежели под горячу руку попасть, так и живота лишиться можно. — Но ежели что, так я сего не изрекал! — предупредил Егор.

Я его успокоил, сказав, что кроме меня, этих слов никто не узнает.

Поскольку в дорогу мне пришлось отправляться на ночь глядя, то, по совету Егора, отправил с нарочным письмо я к воеводе. А оказался им не кто иной, как мой сосед, князь Жегловский Степан Матвеевич. В письме я в очень деликатной форме просил прислать мне двадцать стражников для охраны моей персоны. Это посоветовал мне мой холоп Егор, по заявлению которого, «на той дороге беглые шалят», грабя, а иногда и убивая проезжающих.

Менее чем через час во двор прибыли пятнадцать конных стражников. Они привезли письмо от князя, где тот извинялся, что не может исполнить мою просьбу целиком, т. к. обстоятельства требуют присутствия остальных ратников на службе.

Я собрался в путь, надел новый дорогой шитый золотом кафтан, а поскольку на дворе уже стояла зима, то я надел подбитую тёмно-зелёным сукном шикарную соболью шубу и соболью шапку.

Сани были роскошны, хоть и невелики. В них впрягли двенадцать лошадей цугом, попарно. Ездовым был конюх Никита. Я тепло простился с матушкой, а Егор покрыл мне ноги меховой попоной. Я уже хотел было сказать, что мол, перекрестясь, мы тронулись в путь. Но дело обстояло иначе!

В моём рассказе я совсем упустил из виду вопрос религии. Как оказалось, мудрый Яромир Третий, введя новоопричнину, истребил всех монахов, священников, прочих служек, и сжёг все церкви и монастыри, мотивируя это тем, что они нахлебники, и без них только лучше жить станет!

Я не знаю, призвал ли он тем на себя Божий гнев, но только с ним вовсе ничего не приключилось… Соответственно, крестные знамения тоже были под запретом. Поэтому, не перекрестясь и не сотворив молитву, я отправился в неблизкий путь.

Мы ехали всю ночь, два раза меняя лошадей, и примерно в 11 часов утра благополучно достигли Первопрестольной.

Москва, которую я узрел, почему-то несказанно меня удивила, а почему — я не имел о том никакого представления. Улицы были очень узки, при этом хаотично и беспорядочно застроены курными избами, тесовыми теремами. Изредка попадались, видимо, дворянские усадьбы, так как они были под охраной вооруженных стражников.

У всех строений полностью отсутствовали заборы. Как я это потом выяснил, Великий Правитель заборы ставить запретил и резоны при этом никакие не представил. А что? Ведь он — Государь, а значит, волен никому отчёта не давать! Как я уже говорил, видимо, он решил, что и Богу тоже!

Когда мы подъехали к Красной площади, то меня поразило невиданное зрелище. Во-первых, отсутствовал Покровский собор. Видимо, по причинам, о которых я уже упоминал.

— Но откуда я об этом осведомлен?

Во-вторых, почти вся площадь была покрыта толстым и гладким слоем льда, на котором изрядное количество молодых парней и девок, одетых в полушубки и валенки, пытались делать вид, что катаются на каких-то несуразных, невообразимо узких жестяных или железных полосках, привязанных или прикрученных ремнями к валенкам. При этом катающиеся постоянно падали, что вызывало приступы хохота со стороны зевак, среди которых не было ни одного простолюдина. Порою смех даже заглушал игру дудочников-скоморохов, группа которых, состоящая примерно из тридцати человек, во всю прыть, стоя у края льда, дули в дудки и жалейки и били в бубны.

Падая, многие расшибались и отползали к краям льда. Иные имели окровавленные лица и лбы. Покалечившихся, видимо, специально для того отряженные (кто-то вроде ярыжек) складывали на стоящие у края льда сани и увозили с площади. И тут я вспомнил рассказ Егора об этом развлечении:

— А ещё сказывают, главный Воевода московский прошлу зиму учинил потеху ледяную, аж на самой Красной площади. Приказал, чтобы дети боярские ремнями железа к пимам привязывали, да под дудочников и скоморохов хоры выплясывали бы на том самом льде. В народе молва идет, что страсть, сколько народу скалечилось.

Слыхал я, что то место многими кровями полито, ибо казни великия на том месте в старину-то творили, посему, не лепо там тако баловство учинять…

Здесь необходимо сделать ещё одно пояснение. Как уже говорилось, Яромир Третий большую часть года жил в Александровской Слободе, но не безвыездно. Раз в год Государь со своей свитой, к ужасу горожан, возвращался в Москву, и около месяца опять правил из Кремля, ведя суд, казня и милуя. По этой причине мне не пришлось ехать в Слободу, и я попал в Москву. Через Спасские ворота (на башне я не увидел курантов) мои сани въехали в Кремль. В воротах стояли богато одетые стражники, похожие на стрельцов, только вот форма у них была ярко-жёлтого цвета. Один из них, видимо, старший, с дикими глазами и чёрной, как смоль, бородой, окликнул меня.

— Кто едет?

— Князь Армавирский, по приказу Государя! — ответил я.

— Проезжай! — был ответ.

Нам указали дорогу, и мы подъехали к высокому крыльцу Грановитой палаты.

Мой ездовой, холоп Никита, вместе с санями отправился вслед за каким-то служкой. Стражники последовали за ними. Я поднялся по ступеням высокого крыльца и громко постучал в парадные двери. Мне открыли двое богато одетых боярина-охранника. Они осведомились, кто я, и послали молодого и красиво одетого юношу доложить о моём прибытии. Я ждал минут 10–15, после чего меня по тёмному коридору провели в палату. Это было ярко освещенное тысячами свечей помещение. Окна были задрапированы. Стены палаты были покрыты цветными фресками и портретами царей. Но в некоторых местах портреты и лики были грубо замазаны. Видимо, это были лики святых.

Государь восседал на обычном месте. Он был бледен. Борода и усы были аккуратно подстрижены и напомажены. На нём была надета простая чёрная ряса или плащ, на голове была бархатная чёрная скуфейка. Он сидел не на роскошном царском троне, а на простом деревянном кресле.

— Ну, иди, иди сюда, князь! — громко произнес он.

— Дай посмотреть на тебя. Люб ты мне был, да недуг твой нас разлучил. Но не пеняю я на Судьбу, так как жив и здрав, да и ты, я вижу, сумел недуг победить!

— Великий государь! Это моё счастье беспредельное, что предстал я пред очи твои, скромный холоп твой!

Сказав это, я вдруг отметил про себя, что палата была абсолютно пуста. Мы с царём были наедине!

Про себя я попытался угадать, сколько ему могло быть лет? Он совсем не выглядел старым! А ведь наверняка ему уже немало лет!

Все эти мысли промелькнули у меня с быстротою молнии, но я отвлекся от них, так как Государь вновь заговорил:

— Узрел ли ты, князь, благие перемены, что свершил я недавно? Изменился ли лик Первопрестольной? Как считаешь?

— Государь! Твоя мудрость безгранична, и всё, что делаешь для Отчизны и для твоих холопов, благостно откликается в наших сердцах. Исполать* тебе, великий Государь!

— Во здравии ли пребывает твоя матушка-княгиня?

— Государь! Матушка шлёт поклон нижайший, клянётся, что помнит и любит тебя как никого в целом свете.