Вдруг дверь камеры распахнулась. Вошли доставивший ее конвоир, начальник тюрьмы и еще двое, от которых молодая вдова Линга не могла отвести глаза.

Первому было лет пятьдесят. У него было строгое и спокойное лицо, в котором ничто особенно не поражало, хотя начальник тюрьмы провожал его глубокими почтительными поклонами. Увидев арестованную, они удивленно переглянулись и заговорили вполголоса. Но Лиу-Сиу ничего не разобрала. Глаза ее с невольным ужасом остановились на последнем из вошедших.

Действительно, лицо его было из тех, кого не забывают. Это был высокий жилистый мужчина с необычайно уродливым и отталкивающим лицом, глубоко изрытым оспой. Циничная зверская усмешка обнажала его изъязвленные кровоточащие десны. Налитые кровью глаза с вывернутыми веками щурились, как у хищника, и широкие подвижные ноздри как бы принюхивались к запаху свежего мяса. На голове его был высокий проволочный колпак, красный кафтан перехватывался ремнем, на котором болталась пятихвостая плеть с острыми гвоздями на концах.

Неподвижно стоял он на пороге, как бы заслоняя выход, и спокойно опирался на бамбуковую палку, забрызганную кровью.

Лиу-Сиу казалось, что она узнает это чудовище, что она где-то когда-то видела его. И вдруг вспомнила.

Когда она была маленькой и капризничала, мать пугала ее, показывая ей одну из тех картинок, что продают в Китае в дни публичных казней. На этой картинке изображался палач.

Лиу-Сиу не ошиблась. Мандарин, которого так почтительно сопровождал начальник тюрьмы, был следователь, который вел следствие по делу об убийстве Линга. А по закону полагалось, чтобы следователя сопровождал палач, как последнее слово правосудия, напоминая своим присутствием и следователю и подследственному, что ожидает их за кривосудие или за преступление.

По знаку следователя палач подошел к арестованной. Она почувствовала его приближение, и холодная дрожь ужаса пробежала по ее спине, когда он протянул к ней руку. Она невольно вскочила, отшатнулась, стараясь избегнуть его оскверняющего прикосновения. Палач усмехнулся и приказал ей следовать за ним.

Лиу-Сиу повиновалась.

Они пересекли двор осужденных, потом длинную пустынную галерею и вошли в женское отделение тюрьмы.

И через несколько мгновений та, чья свадьба так пышно праздновалась накануне, услыхала, как захлопнулась за нею тяжелая дверь. И осталась она одна со своими горькими думами, оторванная от матери, от друзей, от всех, кто мог ее защитить. Двадцать четыре часа тому назад жизнь сулила ей столько счастья! Теперь сомкнулся ее горизонт в четырех каменных стенах каземата, а впереди были — пытки, суд и долгие дни в темнице…

И вспомнилось ей недавнее прошлое.

Было восемь часов утра. И хотя стоял конец февраля, розовая заря сулила ясный и теплый весенний день. На юге Китая такие дни бывают настоящим блаженством. Солнце робко нащупывало лучами стройную пагоду Вампоа, таинственно затененную гигантскими пальмами, золотя ранними лучами все десять кровель из фарфора с эмалью. Бонзы звучно и мерно били в гонг, а жрецы в длинных желтых одеждах призывали верных к ранней молитве.

Берега Жемчужной реки тонули в густом тумане, над которым плыли, точно плавучие острова, вершины ближайших гор. А воды реки были осыпаны тысячами судов, начиная от легкого как перышко сампана и кончая плоской тяжелой джонкой. И все это отражало в зеркальных водах свои причудливые контуры, паруса и носы с вырезанными на них драконами или гримасничающими лицами.

Насколько глаз хватало расстилались вокруг зыбкой изумрудной порослью бесконечные рисовые поля, из которых то и дело взлетали птицы, разбуженные песнями матросов. И все это щебетало, шуршало крыльями, звенело, чирикало, порхало. А птица Агами, покровительница птицеводства, поднимала над камышами свою умную зоркую головку, как бы охраняя диких уток, испуганных салютом, гремевшим в честь иностранных судов с форта Бокка-Тигрис.

Просыпались и люди, веселые, отдохнувшие. И маленький городок Фун-Зи, рассыпавшийся на правом берегу реки, несмотря на ранний час, представлял собою самое пестрое и оживленное зрелище.

Улица Златокузней казалась особенно шумной и людной. Полуголые водоносы тащили мехи воды на длинных коромыслах из бамбука и хрипло окликали прохожих, прося посторониться.

Брадобреи стояли у дверей цирюлен, переругиваясь из-за места с суконщиками, уличными врачами, гадальщиками и упаковщиками шерсти. Менялы приготовляли весы из слоновой кости для взвешивания слитков и пунсоны для штамповки пиастров. А лавочники зазывали прохожих, наперерыв стараясь привлечь их внимание ловкими жестами, приветливыми улыбками и многоречивыми обещаниями, которыми так ловко дурачат публику.

Мелькали в толпе и бонзы в высоких белых папучах, медленно направляясь к кумирням.

Порою толпа шарахалась в сторону, завидев скороходов мандарина городской полиции, грубо разгонявших любопытных тяжелыми ударами кнута.

Продавцы пищевых продуктов старались показать товар лицом. Золотились пламенные горы апельсинов и бананов. Вкусно пахли жареные ласточкины гнезда с Латронских островов и плавники акул Бенгальского залива. Пироги и паштеты из жареных крыс, фаршированные щенки и прочие лакомства гурманов манили жадные взоры голытьбы.

На пороге мясной стоял странный долговязый тип, невольно обращая на себя внимание нескладным телосложением и странным выражением лица.

Это был мясник Чу.

Его костлявые руки и длинные худые ноги казались случайно приставленными к его короткому плотному торсу, точно конечности скелета на куцем туловище макаки.

Медно-красное загорелое лицо мясника освещалось парой больших выпуклых глаз, а губы вечно подергивались, точно гримасой, насмешливой и недоброй улыбкой.

Нескладная наружность мясника была предметом бесконечных шуток всех кухарок и мальчишек квартала.

Прозвали его Красный Паук, и верно, потому, что когда он тянулся окровавленными руками за висящим на крюке мясом он, действительно, скорее напоминал чудовищного паука, бросающегося на добычу, чем честного торговца, отпускающего товар покупателям.

Но мясник с улицы Златокузней не обижался на это прозвище и первый весело смеялся, показывая ровные острые зубы, которым мог бы позавидовать любой хищник. А когда ему приходилось иметь дело с хорошенькой покупательницей, что случалось довольно часто, потому что в его лавке был всегда хороший выбор, он отвечал на шутку каким-нибудь двусмысленным намеком. Вообще, Чу любил пококетничать, старался нравиться и был галантным.

Каждые десять дней Чу аккуратно брил лоб, как это требуется по старому обычаю предков, но во время работы туго закручивал косу вокруг головы.

Зато, покончив с торговлей, он украшал ее шелковым бантом и спускал на спину, и, как всякий уважающий себя китаец, никогда не переступал порог без крошечной трубки веера и огромного пестрого зонта.

Закрыв магазин, Чу любил пойти выкурить трубку опиума в одном из чайных домиков, заменяющих китайцам кофейни, или садился играть в карты. А иногда шел в театр смотреть драматический спектакль в бамбуковом театре, время от времени возводимом на главной площади Фун-Зи.

Несмотря на странный и отталкивающий вид, Чу все же слыл порядочным человеком. Он никогда не пользовался дутыми или неверными гирями, продавал свежее жирное мясо и не отказывал в чашке чаю или мелкой монетке приходившим к нему нищим. Вот почему с ним даже считались.

Чу стоял на пороге своей лавки, поджидая покупателей и от нечего делать глазел на толпу, как вдруг скрип раскрываемой оконной решетки в доме напротив заставил его поднять глаза.

И тотчас глаза его раскрылись шире обыкновенного, и неподдельное восхищение отразилось на его лице. Впрочем, трудно было не прийти в восхищение от того, что он увидел.

Уверенная в том, что растущие на окне цветы достаточно скрывают ее от взглядов прохожих, прелестная девочка лет пятнадцати с любопытством выглядывала из-за роз и гортензий, собираясь полить и подвязать свои цветы. Любопытный взгляд ее скользнул по улице и не заметил Чу. А Чу буквально пожирал ее глазами. Даже ради мандарина с тремя золотыми шариками не отвел бы он от нее своих глаз.