— А что? Тете Маше действительно не хватило копченой колбасы? Так Вы душите этих воров из «Военторга» — у них в запасниках еще не то найдется! Стоит только тряхнуть этих гадов посильнее. и можно будет даже, наверное, балычка из осетринки изрядно испробывать.

— Не рассуждать! Вы мне еще за моего прапорщика ответите! Я Вас отучу в моих людей «рыжими херами» бросаться!

— А-а-а, так вот в чем дело! Вон, оказывается, почему Вы так взбеленились! Так прошу, в этом случае, учесть, что разбрасываться мне нечем: «рыжих херов», как Вы изволили накануне выразиться, у меня нет. Есть один не рыжий, но это святое. Как тут разбрасываться: скоро жена приезжает. Надо бы поберечь. А если Вы имеете в виду того полудурка которого Вы подослали ко мне ночью, то имейте ввиду, что в следующий раз я сделаю его или каждого подобного ему, этим…, как Вы изволили интеллигентно выразиться в самом начале…? Во, самым настоящим педерастом я его сделаю при всех! Тут же! Не отходя, как говорится, от кассы.

— Да Вы наглец! Вы…, вы еще на какое-то жилье претендуете? Вы у меня в собачьей будке жить будете! Со всем своим семейством!

— Ну, это мы еще посмотрим, кто из нас будет жить в собачьей будке, — яростно прошипел вновь озверевший старлей, — Вы пока еще коммунист, Ахтунг, не забывайте какую Вы жилплощадь занимаете не имея для этого никаких оснований.

— Что это такое? — растерянно проговорил как-то сразу сникший Ахтунг, обращаясь к бледному и заливаемому обильными каплями пота Шахрайчуку, — этот старлей подвергает мои слова сомнению! Я не могу служить с ним в одном гарнизоне!

— Очень правильное решение, товарищ полковник, — безапелляционным тоном, но с намеком на нотки одобрения в голосе произнес вконец оборзевший старлей, — Вам необходимо срочно куда-то переводиться. Заодно и вопрос с жилплощадью решится сам собой. Без скандалов и партийных собраний.

— Вон, — ослабшим на выдохе голосом произнес Ахтунг, указывая дрожащим перстом на дверь, — оба вон отсюда. А Вы, товарищ подполковник… Вы научитесь когда-нибудь воспитывать этих вот молодых наглецов?!

— Осмелюсь заметить, товарищ полковник, — спокойно заметил Сергей, — от наглеца я эти слова слышу. Очень жаль, что родная коммунистическая партия и заботливое советское правительство запрещает дуэли, иначе до сегодняшнего вечера Вы бы вряд ли дожили. Может для Вас это было бы лучшим вариантом. Вы же, наверное, побаиваетесь домой-то идти, если честно? Тетя Маша, небось, сгрызет взамен копченой колбаски? Ах-ах-ах, какое разочарование: не досталось вдруг сегодни нам финского сервелату!

— Вон!

— Я не знаю такой формы обращения между военнослужащими, товарищ, пока еще, полковник. В Уставе такого обращения не прописано. «Вон» — Вы можете применять к своим лизоблюдам, падающим в обморок в Вашем министерском кабинете. Кстати, а существуют ли нормы на полковничьи кабинеты? А на столы? Надо бы поинтересоваться. Так что извольте обратиться согласно положений Устава.

— Товарищ…, товарищ старший лейтенант. Э-э-э,… как же там. Э-э-э, это… Ах, да — идите. — глухо прорычал наконец Ахтунг, рыбьи глаза которого озадачено гоняли по кругу радужную оболочку. Цвет пигментации оболочки возмущенно менялся с каждым кругом.

— Есть, — приложив кончики пальцев к козырьку Сергей, круто повернувшись, облегченно вышел из объемного в недружественности своей помещения, дважды перешагнув через широкий трехдверный порог. Последнее, что он увидел при выходе, было сползающее по стене и подрагивающее в конвульсиях страха тело Шахрайчука. Голова тела при этом жмурила веки, а руки отгоняли от медленно оседающего туловища какое-то уж очень нежелательное для него видение. «Во как, — в очередной раз изумился Сергей, — чем же можно было так испугать этого порой такого грозного воина?»

Вернувшись в «дежурку» штаба своей части, Сергей без всякого удивления узнал от своего помощника, что его, старлея, приказом Ахтунга оказывается, пять минут назад сняли с наряда как не справившегося с несением службы, и вот-вот прибудет новый кандидат на это почетное место. Счастливчик незамедлительно прибыл, им оказался знакомый нам уже Ильинский. Однакашники быстро договорились о том, что смена наряда будет производиться очень долго — до того момента, когда закончится официальное время Серегиного дежурства, и юридически его уже никто не сможет поставить в наряд в этот же день. Так и получилось. На плацу уже во всю гарцевал перед очередным суточным нарядом очередной же плановый батальонный дежурный, а дежурный «а ля Ахтунг» через каждые пять минут названивал Ильинскому: «Что же Вы там сопли жуете? Когда Вы, наконец, смените этого негодяя? Ахтунг нервничает! Вы понимаете, что это такое?!» «Понимаю-понимаю, — спокойно ответствовал Ильинский, — только вот одного автомата не могу найти с полным боекомплектом. Это-то Ваш Ахтунг может понять? Вот куда он исчез? И случайно ли? Довели ведь дежурного до состояния крайнего нервного истощения… Кто знает, что у него на уме? И нет его самого нигде. Ключи от оружейной пирамиды на стол бросил и куда-то ушел. Да нет, не надо никакой тревоги, сейчас наверное уже подойдет». А «нервно истощенный» Сергей в это время мирно подремывал в комнате отдыха, тщетно пытаясь «добрать» мгновениями сумму заслуженного за сутки отдыха.

Наконец развод нового наряда закончился, и трое дежурных поднялись для доклада Шахрайчуку. Сначала доложили о приеме-сдаче Просвиров с Ильинским и, не дав Шахрайчуку опомниться, тут же и о том же доложили Ильинский и совсем новый дежурный. Не успевший отойти от «визита к минотавру» Шахрайчук озадаченно крутил своей «колобковой» головой, с глубоким недоумением осматривая дежурных. Что-то в очередной раз никак не срабатывало под его округлой черепушкой. В этой отшлифованной годами службы посудине, видимо, помещалось только два дежурных: один сдает, другой принимает. Тут вроде бы все ему было понятно. Но откуда взялся третий? Третьего дежурного черепушка, видимо, отказывалась вмещать, и Шахрайчук намеренно не спешил с разрешением на смену. Он то изумленно рассматривал нетерпеливо периминающихся с ноги на ногу дежурных, то отворачивался к окну и внимательно рассматривал качаемые ветром деревья, барабаня пальцами по краю стола. Минут через пять какие-то процессы все же нашли свое завершение под блестящей черепушкой батальонного командира и он, неожиданно для себя и всех присутствовавших вдруг изрек, обращаясь ко всем дежурным сразу: «Вы шо? Чому трое?»

— Так сняли же меня, — ответил за всех Сергей, — Ильинский принял дежурство, а тут уже и плановая смена подоспела.

— Ну и шо? Вот пусть Ильинский и дежурит!

— Извините, товарищ подполковник, во-первых развод проводил не я, поэтому не могу нести ответственности за несение службы уже «разведенным» суточным нарядом, — парировал Ильинский, — а во вторых, я завтра в свой плановый наряд заступаю.

— Бис вас разбэрэ, — безнадежно махнул рукой Шахрайчук, — идытэ и сами опрэделяйтэсь, хто из вас дэжурный.

— Хорошо-хорошо, товарищ подполковник, — оценив состояние батальонного командира, вдруг проговорил новый дежурный, — Вы только в журнальчике распишитесь. Вот здесь и еще здесь.

— Чому ж два раза? Чому трое? — бормотал Шахрайчук, распиваясь там где ему указали, — пид трыбунал мене скоро подведетэ, ироды…

— Разрешите идти? — почти одновременно испросили дежурные.

— Идыте, — отвернулся от дежурных Шахрайчук, — а Вы, Просвиров, зайдыте-ка до замполиту. Божал вин на Вас побачытэ.

Окончательно отделавшись от хлопотных полномочий дежурного, Сергей с облегчением перекурил на штабном крылечке и отправился к замполиту. Хитрованов был не один. В его прокуренном и завешанном образами революционных вождей кабинете кроме него присутствовал, попыхивая своей выпендрежной трубочкой, местный секретарь партийной организации капитан Дуров. Секретарь Дуров почему-то назывался «освобожденным». Как, когда и от кого он освободился было никому не известно, но все его так все время называли: «Наш освобожденный секретарь». Своим внешним обличием «освобожденный» сильно напоминал кого-то из персонажей, история которых была описана в известной сказке «Три поросенка». По-крайней мере, именно такими обычно изображали юных хрюшек в детских книжках того времени. Вернее всего, своим внешним видом «освобожденный» напоминал поросенка, дух которого буквально пронизывал текст этой сказки, но при этом сам поросенок так и не попал на страницы этой замечательной книжки. Имя этого самого нахального из всех братьев звучало не иначе как Нах-нах. Может, из-за этого неблагозвучного имени ему как раз и не нашлось осязаемого места в мировой литературе? Этого никто точно не знает, но духом этого нахала от сказки, попавшей в золотую кладовую мировой детской литературы, так и веет.