Он был оскорблен, когда она назвала его рабом, — но ведь он же раб и в самом деле...

Главк говорил сегодня о том, что Скиф — необыкновенный человек и что в далеком царстве, еще более далеком, чем страшное царство Палака, у него хранятся неисчислимые сокровища. Почему он не хочет вернуться туда, когда ему предлагают свободу?

Уже несколько дней она не могла освободиться от этих мыслей; настроения, непонятные и неясные, быстро у нее менялись. Она волновалась, сердилась, пробовала расспрашивать отца и замечала, что говорит с ним неоткровенно, точно скрывая что-то. Иногда она чувствовала злобу к Скифу. Пусть делает, как хочет, — тем хуже для него.

Но она не освобождалась от желания понять загадку.

Наконец она решилась. Надо пойти и спросить его. Ей почему-то казалось, что он должен сказать правду.

Она встала, пошла по направлению к полю, где должен был работать Скиф. Теперь она каждый день каким-то образом знала, где он находится и что делает. Она дошла до изгороди, обсаженной колючим кустарником, и остановилась в нерешительности. Он ведь там не один?.. Как она может говорить с ним? Но, раз приняв решение, она уже не могла отказаться от задуманного. Надо только подождать вечера и найти Скифа, когда он будет один.

Ия ходила по саду, то удаляясь, то приближаясь к зеленой колючей изгороди, и вдруг почувствовала глубокое возмущение против себя, против Скифа, рассердилась за свое ожидание.

Зачем она его ждет? Он ей совсем не нужен, пусть работает вместе с другими.

Ия быстро пошла домой и разыскала Эксандра. Она чувствовала к отцу особенную нежность. Он такой мудрый и такой добрый! Взяла маленькую скамеечку, села у его ног и положила голову к нему на колени.

— Мне весело. Сегодня хороший день.

Он погладил ее волосы.

— Ну вот, ты опять, как прежде. Слава богам! Я очень беспокоился за тебя последнее время.

Она засмеялась.

— Это все прошло, и я больше ни о чем не хочу думать. Вечером пойду к Клеобуле; мы будем играть на лире и петь. Мне весело. Расскажи что-нибудь. Расскажи, что значит миф об Андромеде. Или нет, не надо. Лучше что-нибудь другое. Что-нибудь совсем необычайное.

— Что же тебе рассказать? Тебе и самой известны все мифы... Хочешь о Нарциссе?

Она подняла голову.

— Знаешь, отец, — я часто представляла себе, как он стоит над водой и смотрит на свое изображение. Представляла себе, что он прекрасен, и как он вдруг полюбил себя за то, что так красив. Мне кажется, что вода была совсем теплая и тихая, и около берегов дрожали маленькие полоски. А дальше, за его спиной, куда-то кверху тянулся лес, огромный и темный, и от него на воду падала сплошная тень... Он смотрит, не отрываясь, тоскует и тает от любви к себе. Лицо в воде делается все бледней, бледней, а он все смотрит... И вот — на берегу Нарцисс, печальный белый цветок наклонился к воде и в ней бледное изображение дрожит лепестками, а по реке бегут мелкие серебряные круги.

Эксандр смотрел на ее широко открытые глаза, порозовевшие щеки и улыбался.

Она некоторое время молчала, думая о чем-то. Потом спросила:

— Отец, если царь попадает в плен, его тоже делают рабом?

— Да… конечно, так бывало в древности... Теперь это редкость. Царь ведь делается государственным пленником.

— Ну, а какой-нибудь полководец, прославленный воин?.. Или мудрец, — вот если бы тебя захватили варвары?

— Что же, они меня продали бы в рабство.

Она продолжала пристально рассматривать расшитую кайму своего хитона. Ее лицо медленно краснело. Она наклонила голову так, что ему был виден ровный и тонкий пробор, разделявший надвое пышно причесанные блестящие бронзовые волосы.

— Ты стал бы рабом, значит на тебя смотрели бы не как на человека? Но ведь ты не изменился бы. Так ведь это же ужасно! Подумай. Ты говорил мне, что есть философы, отвергающие рабство. Конечно, они правы.

— Попасть к варварам и сделаться рабом — это хуже смерти. И все-таки возражать против рабства нельзя. Это не только древнее, но и естественное установление. И в нем, если хочешь, даже есть справедливость: побежденный служит победителю. Ия мгновенно приподняла лицо и сказала взволнованно:

— Даже есть справедливость? Если варвары тебя схватят, — тебя или меня, — и обратят в рабство? Это справедливо? Что ты говоришь, отец!

Ее тон показался Эксандру резким. Он немного рассердился.

— Ты рассуждаешь, как женщина. Я тебе сказал о борьбе, о войне... И потом ты все время говоришь о варварах. Не сравнивать же эллина с варваром.

Она хотела что-то сказать, но промолчала.

— Почему ты об этом подумала? — спросил Эксандр и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Ну, а если даже несправедливо? Несправедливо, но неизбежно. Культурная жизнь не может развиваться без рабства. Если бы не было невольников, как стали бы мы заниматься наукой, искусством, философией? Наконец, рабство — установление общечеловеческое, установление государственное. Государство не может существовать без рабов. А граждане не могут жить вне государства. Не будет государства — и мы все обратимся в дикарей и истребим друг друга...

Он помолчал и, не получив возражения, закончил спокойно:

— Не нужно только излишней жестокости к невольникам, и, по справедливости, не следует обращать в рабство эллинов. Будет справедливее, да и безопаснее, если мы станем больше пользоваться варварами: рабство для них естественней и легче. Они дикари, они неизмеримо ниже нас, и когда служат нам рабами — это вполне справедливо.

Он осторожно погладил ее по голове и улыбнулся.

— Что же, и теперь не согласна?

Ия мельком скользнула взглядом по его лицу и ответила неопределенно:

— Нет... Я что-то еще хотела тебя спросить... Ах, да... Сегодня ведь Никиас не придет к тебе?

— Нет. Он не собирался. Почему ты спрашиваешь?

— Он просил передать, что купил список сочинений Сириска. Кажется, историю Херсонеса... Какой-то редкий свиток. Я думала, что Никиас его принесет.

Она встала.

— Я мешаю тебе читать? Я пойду.

Он обнял ее, притянул к себе и поцеловал в лоб.

— Ну, иди. Только недалеко. Скоро обедать.

Вечером, в сопровождении рабыни, Ия отправилась к подруге. Уже подойдя к воротам, она вдруг вспомнила что-то.

— Ах да! Я хотела поговорить с Главком. Подожди меня здесь.

Она быстро пошла, заглядывая в открытые двери сараев, мастерских, где невольники заканчивали свою работу.

Несколько человек собралось вокруг рассказчика. Она услыхала голос Главка, осмотрела столпившихся людей и, никем не замеченная, прошла дальше.

Вдруг совсем неожиданно она увидела Скифа: он стоял спиной к ней, облокотившись на изгородь, поддерживая руками подбородок. Она почувствовала нерешительность; ей захотелось пройти мимо, но она все-таки подошла и остановилась в нескольких шагах от него.

— Здравствуй!

Скиф повернул голову, выпрямился, и его лицо медленно и густо покраснело. Он смотрел пристально и молчал. Она вдруг почувствовала себя такой смущенной, что ее голос задрожал.

— Я тебя еще ни разу не видала с того дня. Я не могла тебя поблагодарить.

Он отвернулся.

— И не нужно.

Ия вдруг оскорбилась. Потом как будто поняла что-то и подошла ближе.

— Ты же ведь спас меня. Почему ты сердишься? Я не хотела тебя обидеть.

Он продолжал мрачно смотреть в сторону.

— Я скиф, и в плену у ваших. А ты дочь Эксандра.

Чувствуя доверие к нему, она сказала просто:

— Я знаю, ты любимец своего царя и прославлен на войне.

Он смотрел на нее все еще подозрительно, но выражение глаз изменилось: стало мягким, почти счастливым.

Она испытывала такое же чувство, какое у нее однажды возникло в детстве, когда, принуждая себя и замирая от страха, погладила по голове огромную злую собаку, и та ее не укусила.

Ия почувствовала, что теперь может говорить о чем угодно. Она дотронулась до его руки и спросила доверчивым и наивным тоном маленькой девочки:

— Почему же ты не хочешь уехать отсюда?