С кондуктором бывало и не такое, случалось, он переставал верить сам себе. Подобные сомнения — видел или не видел — посещали его в конце утомительного дня, и он, если мог, им сопротивлялся. Ясно, они признак слабости; поддашься им, потом будешь казниться. Мозги у тебя потихоньку расклеиваются, только и всего, сказал он себе, и помог пассажиру пройти в салон автобуса, стараясь не думать, есть кто-то наверху или нет. Но тревога, поселившаяся в нем без всякого повода, была неотступной, и он, чертыхаясь, начал подниматься по ступеням.

К его удивлению и даже изумлению, предчувствия его оправдались. Победно закончив восхождение, он увидел на переднем сиденье справа пассажира; и хотя шляпа его была надвинута на лоб, воротник поднят, а между шляпой и воротником выбивался помятый белый шарф, человек явно слышал, что подходит кондуктор, — он смотрел прямо перед собой, но в вытянутой руке между большим и указательным пальцами полумесяцем торчала монета.

— Веселый выдался вечерок, да? — спросил кондуктор, чтобы хоть что-нибудь сказать. Пассажир не ответил, но пенс — а это был пенс — скользнул на долю дюйма вниз по желобку между веснушчатыми бледными пальцами. — Я говорю, жуткая сырость сегодня, — раздраженно настаивал кондуктор, выведенный из равновесия подобной сдержанностью.

Ответа все равно не последовало.

— Куда едете? — спросил кондуктор, и по тону подразумевалось, что в приличное место такой человек ехать не может.

— Кэррик-стрит.

— Куда? — властно переспросил кондуктор. Расслышать-то он расслышал, но в произношении пассажира была какая-то особенность, которая, как показалось кондуктору, вполне позволяла ему переспросить, возможно, даже унизив при этом строптивца.

— Кэррик-стрит.

— Так бы прямо и сказал: «Кэррик-стрит», проворчал кондуктор, компостируя билет.

На мгновение наступила пауза, потом пассажир повторил:

— Кэррик-стрит.

— Да, да, знаю, нечего мне сто раз повторять, — возмутился кондуктор, возясь со зловредным пенсом. Он никак не мог ухватить его сверху; монетка проскользнула слишком глубоко, поэтому он стал тащить снизу и наконец вытянул ее из пассажировых пальцев.

Монетка была совершенно холодная, даже край, который тот держал в руке.

— Знаете? — внезапно спросил пассажир. — Что же вы знаете?

Кондуктор хотел привлечь внимание путешественника к билету, но не мог заставить того оглянуться.

— Что вы большой умник, вот что, — сообщил он. — Слушайте, куда вам положить этот билет? Воткнуть в петлицу?

— Опустите его сюда, — ответил пассажир.

— Куда? — не понял кондуктор. — Вы же не почтовый ящик, черт подери!

— Туда, где был пенс, — объяснил пассажир. — Между моих пальцев.

Кондуктор, сам не зная почему, выполнил просьбу пассажира с крайней неохотой. Неподвижность руки заставила его поежиться: то ли она закоченела, то ли была парализована. А поскольку кондуктор стоял на крыше, то и его руки особым теплом не отличались. Заткнуть билет никак не удавалось — он сложился вдвое, смялся. Кондуктор наклонился ниже, потому что в душе был человеком добрым, и двумя руками, одной сверху, а другой снизу, запихнул-таки билет в костистую прорезь.

— Вот, пожалуйста, памятник Вильгельму.

Возможно, пассажиру не понравился этот шутливый намек на его физическое несовершенство, возможно, ему просто хотелось покоя. Во всяком случае, он сказал:

— Больше со мной не разговаривайте.

— Ничего себе разговор! — взвился кондуктор, окончательно выходя из себя. — Да с мумией говорить и то больше проку!

Бормоча что-то про себя, он спустился в недра автобуса.

На остановке на углу Кэррик-стрит собралось довольно много народа. Каждый хотел опередить остальных, но пальма первенства досталась трем женщинам, проникшим в автобус одновременно. Кондуктор распоряжался, перекрывая галдеж:

— Спокойнее, спокойнее, пихаться не надо. Тут не распродажа. Леди, поаккуратнее, очень вас прошу, несчастного старика зашибете.

Через минуту сумятица улеглась, и кондуктор, взявшись за шнур, вспомнил о пассажире наверху, который ехал как раз до Кэррик-стрит. Видно, проморгал свою остановку. Кондуктор явно не жаждал снова вступать в беседу с этим необщительным типом, но доброе начало взяло в нем верх, он поднялся по ступеням, высунулся наружу и прокричал:

— Кэррик-стрит! Кэррик-стрит!

Подвигнуть себя на что-то большее он просто не смог. Но намек не возымел действия; зов его остался без ответа — никто не спустился. Что ж, пробурчал про себя кондуктор, так и не избавившийся от чувства обиды, хочет оставаться наверху, я его стаскивать не буду, пусть он хоть десять раз калека. Автобус тронулся. Наверное, проскользнул мимо меня, решил кондуктор, пока эти «олимпийцы» штурмовали автобус.

В тот же вечер, за пять часов до описанного события, на Кэррик-стрит свернуло такси и подкатило к небольшой гостинице. На улице было пусто. Казалось, она кончается тупиком, на самом же деле в дальнем конце ее тонкой стрелкой пронзала аллея, которая тянулась в сторону Сохо.

— Кажется, все, сэр? — поинтересовался водитель, совершивший несколько ходок между такси и гостиницей.

— Сколько набралось мест?

— Девять, сэр.

— Водитель, а ваш скарб уместился бы в девять мест?

— Очень даже запросто; мне хватило бы и двух.

— Ну что ж, загляните в машину и проверьте, не оставил ли я там чего.

Таксист пошарил между подушками.

— Ничего нет, сэр, чисто-пусто.

— А если вы что-то находите, тогда как? — полюбопытствовал незнакомец.

— Отвозим в Скотланд-Ярд, сэр, — не задумываясь, ответил водитель.

— Скотланд-Ярд? — переспросил незнакомец. — Зажгите спичку, если нетрудно, я сам посмотрю.

Но он тоже ничего не нашел и, успокоившись, проследовал за своим багажом в гостиницу.

На него тут же обрушился шквал приветственных возгласов и поздравлений, Хозяин гостиницы, его жена, министры без портфеля, которых пруд пруди во всех гостиницах, носильщики, лифтер — все столпились вокруг него.

— Ах, мистер Рамбольд, после стольких лет! Мы уж думали, вы нас забыли. И вот ведь странно — в тот самый вечер, когда из Австралии пришла ваша телеграмма, мы как раз о вас говорили! Мой муж еще сказал: «Насчет мистера Рамбольда можешь не беспокоиться, он свое обязательно возьмет. В один прекрасный день он еще приедет сюда богатым человеком». Вы, конечно, и раньше не бедствовали, но муж имел в виду, что вы станете миллионером.

— Он был прав, — согласился мистер Рамбольд, медленно смакуя слова. — Я миллионер.

— Ну вот, что я тебе говорил? — воскликнул хозяин, словно одной ссылки на его пророчество было недостаточно. — Но раз вы приехали к нам, в «Россалз», значит, не слишком задрали нос.

— Просто мне больше некуда ехать, — кратко ответил миллионер. — А если б и было куда, я бы туда не поехал. Тут я как дома.

Он принялся оглядывать знакомые стены, и взгляд его потеплел. Светло-серые глаза, довольно тусклые, казались еще тусклее на загорелом лице. Щеки были чуть впалые, с глубокими морщинами у крыльев носа. Тонкие реденькие усы соломенного цвета сбивали с толку, мешали точно определить возраст, Наверное, ему было лет пятьдесят — уж слишком дряблой была кожа на шее, — но двигался он, как молодой, на диво проворно и решительно.

— Я пока не буду подниматься в мою комнату, — ответил он на вопрос хозяйки. — Попросите Клатсема — он у вас еще работает? — отлично, пусть распакует мои вещи. Все, что мне нужно на ночь, он найдет в зеленом чемодане. Сумку для бумаг я возьму с собой. И пусть мне в гостиную принесут хереса с горькой настойкой.

По прямой до гостиной было рукой подать. Но по извилистым, плохо освещенным коридорам, петлявшим и перетекавшим друг в друга, щерившимся темными входами, нырявшим в кухонные пролеты — эти катакомбы были столь дороги сердцам обитателей «Россалза», — путь выходил не ближний. Стой кто-то в тени этих альковов или у основания лестницы полуподвального этажа, он несомненно заметил бы, что от мистера Рамбольда, неспешно совершавшего свой переход, веяло крайним довольством: плечи его чуть опустились вниз, как бы мирясь с усталостью, развернутые внутрь руки, точно хозяин о них забыл, слегка покачивались, всегда выступавший подбородок до того ушел вперед, что выглядел робким и беспомощным, а вовсе не дерзким. Незримый свидетель наверняка позавидовал бы мистеру Рамбольду, может, даже озлился на него — до чего у него радужное настроение, сколь безмятежно приемлет он настоящее и будущее.