К церквам северной окраины было трудно подобраться, еще труднее проникнуть внутрь, вокруг роем носились горластые дети и вымогали деньги, а в святилищах толпились дьячки, менее шумные, но не менее алчные, однако сами церкви полностью оправдали надежды Лавинии. Сентябрьское солнце превращало розовые тона в красноватые, серые в зеленые, приплясывая, оно отражалось от боковин мостов и наносило мазки на холодное вычурное великолепие церкви Джезуити, чьи крыши и стены были отделаны золотом. Сущие дьяволы вблизи, издалека дети с пепельно-золотистыми волосами походили на ангелочков с картин Беллини,[26] «Ничего им не давай, — предупредила Лавинию миссис Джонстон, — нечего поощрять попрошаек». «Via, via»,[27] — отгоняла их Лавиния, но они только дразнили ее, распевая это слово на все лады, хороводились вокруг нее и дергали за руки, в которых ничего не было, так что заболели окольцованные пальцы. Даже Эмилио поднялся на корме и окинул их гневным взглядом, но утихомирить их не удалось и ему. Он с удовольствием помогал, когда что-то не ладилось, они не могли найти ключ либо церковь оказывалась где-то за углом. Кого-то о чем-то расспрашивать — для миссис Джонстон такое было немыслимо. Неизвестное пугало ее, между тем неизвестное тоже трепетало перед ней, только она никогда об этом не задумывалась.

Возвышаясь над всеми и вся, чуть колыхаясь в нескольких футах от причала, она величественным взмахом зонтика подавала сигнал Эмилио, и тот, оставив гондолу под присмотром какого-нибудь нищего, бросался исполнять ее волю. Рвение его не осталось незамеченным — Лавиния следила за ним во все глаза. Как он вообще ходит, тем более так быстро? Она-то думала, он побредет скособоченный, скрюченный — таковы издержки его профессии. Но, увидев его статную фигуру, она снова воспряла духом, ей нравилось смотреть, как он шагает впереди, и она поймала себя на том, что потворствует материнской страсти нанимать проводников даже там, где этого не требуется.

Когда позднее они тронулись в обратный путь от церкви Сан-Джоббе, она была как никогда счастлива. К ней пришло осознание добродетели. Обычно она осматривала достопримечательности с интересом, но без чрезмерных восторгов, на сей же раз она пыталась оживить каждую картину, каждую скульптуру, каждый склеп. Она как бы сливалась с Искусством, составляя с ним одно целое. Ей нравилось далеко не все подряд, что-то больше, что-то меньше, но восприятие оставалось острым и неуемным, она видела эстетический замысел творца, понимала, что он хотел передать. Но откуда же столь приподнятое настроение? Лавиния не знала. Она безотчетно повернулась и спросила гондольера, как называется церковь, мимо которой они проплывали. Он примет меня за идиотку, ведь я его уже об этом спрашивала. «Санта Мария деи Мираколи», — сообщил он без тени раздражения. Лавиния это знала, но ей хотелось услышать звук его голоса; она продолжала смотреть назад, на отступающее здание, его контуры уже затмила и изменила собой фигура Эмилио, а она все не отводила глаз.

Голос миссис Джонстон, всегда резкий, едва не заставил ее подскочить с места:

— Лавиния!

— Да, мама.

Обычно миссис Джонстон, прежде чем начать говорить, привлекала внимание дочери.

— Я хотела поговорить насчет Сти Селесиса.

— Я догадалась, — ответила Лавиния.

— Почему же не напомнила? — спросила ее мать. — Я вполне могла забыть.

Лавиния промолчала.

— Так вот, когда он приедет, будь с ним полюбезнее.

— Я всегда с ним любезна, мама, он даже на это жалуется, — возразила Лавиния.

— Значит, любезничать сверх меры не надо. Итак, в Америке было четверо мужчин, за которых ты могла выйти замуж, их звали…

— Я могла выйти замуж только за одного, — вставила Лавиния.

— Их звали, — продолжала миссис Джонстон, — Стивен Селесис, Теодор Дрейкенберг, Майкл Спротт и Уолт Уотт. Но всем им ты дала от ворот поворот. — Миссис Джонстон сделала паузу, чтобы слова эти достигли цели. — И что же сделали эти молодые люди? Они женились на других.

— Только трое, — поправила Лавиния.

— Да, Стивен не женился, — согласилась миссис Джонстон, на сей раз, вопреки желанию, не называя его уменьшительным именем. — Надеюсь, что на следующей неделе ты дашь ему другой ответ.

Лавиния подняла голову — они проплывали под мостом Вздохов.

— С моей стороны это будет очень непоследовательно, — сказала она наконец.

— Кто тебя просит быть последовательной? — спросила миссис Джонстон. — Выйдешь замуж — будь последовательной сколько душе угодно. А сейчас, когда тебе стукнуло двадцать семь и ты еще не замужем, когда в волосах уже мелькает седина, когда у тебя репутация неприступной крепости, от которой порядочные люди бегут прочь, — сейчас не до последовательности. Я могу еще кое-что добавить, но воздержусь — ты все-таки моя дочь, и я не хочу тебя огорчать.

Разглагольствуя на эту тему, миссис Джонстон всегда в конце концов выражала озабоченность, это уже стало правилом.

— Порядочные люди? — эхом откликнулась Лавиния, наблюдая за праздной толпой на небольшой площади. — Ты хочешь сказать, что они мне не понравились из-за своей порядочности? — Она говорила без иронии, как бы размышляя вслух.

— Не знаю, к чему еще ты могла придраться, — заметила миссис Джонстон, — разве к их внешности. Да, Сти не красавец, но иметь все не удавалось еще никому.

— У меня нет ничего, и слава богу, — пробормотала Лавиния. Тут они подплыли к гостинице, начали швартоваться, и в этой суете ее крамольное высказывание не подверглось цензуре.

Не взяв никакой ноши, ее мать, тяжело ступая, сошла на хрупкие сходни и тут же исчезла среди подобострастной прислуги. Лавиния задержалась собрать их пожитки, которые в надвигающихся сумерках трудно было различить. Миссис Джонстон что-то обронила, когда поднималась, словно волна смыла с массивной плотины какие-то мелочи — и попробуй-ка их найди. Лавиния опустилась на колени, стала шарить по дну гондолы. Наконец ее пальцы нащупали искомое. Что это я так расстаралась, подумала Лавиния. Пусть Эмилио помучается. Она сунула материн флакон с нюхательной солью в выемку между подушками и позвала гондольера, жестом изобразив отчаяние. В тот же миг он стоял на коленях рядом с ней. Поиски заняли не меньше минуты. Потом гондольер воскликнул: «Ессо, ессо!»[28] и в восторге извлек находку на свет божий, флакон с нюхательной солью он держал так нежно, будто это были святые мощи. Она обрадовалась вместе с ним, душа внезапно воспарила, Лавиния протянула за флаконом руку и широко улыбнулась Эмилио. В глазах его бродила тонкая усмешка, поблескивал скрытый намек… время словно замерло. Лавиния унеслась мыслями куда-то в заоблачные выси, где все чувства сливаются в одно. Но тут же на нее навалилась реальная жизнь со своими бесконечными требованиями, со своими мелкими укусами. Прежде всего Эмилио надо было заплатить.

Но у него не оказалось сдачи. Он обшарил карманы, повернулся туда-сюда, согнулся вперед, будто его ранили, откинулся назад, будто торжествуя победу. Он сделал руками извиняющийся жест, на лице отразилась озабоченность, но у него не нашлось и лиры, чтобы хоть как-то разбавить пятьдесят лир Лавинии. В итоге она отдала ему банкнот, а потом случилось такое, за что она впоследствии сильно себя корила. Но важность происшедшего оценила не сразу, что явствует из записи в ее дневнике.

«Последние недели меня мучила депрессия, а сегодня она вдруг отступила, сама не знаю почему. Может, помогло прочитанное себе перед сном наставление. Я решила не быть праздной, недовольной или невнимательной, а броситься в водоворот жизни, и пусть меня несет поток. Внешне ничего как будто не произошло, никуда я очертя голову не кидалась. Но сегодня утром, на Большом канале, а особенно пополудни, когда мы с мамой осматривали церкви (как это утомило меня в Вероне, читай 30 августа и вывод), я чувствовала себя как никогда счастливой. (Дальше вычеркнуты слова: „Может, я все-таки могу быть счастливой?“) После ужина, когда мы поехали слушать piccola serenata,[29] я была уже не так счастлива. Нас вез другой гондольер. Пожалуй, уговорю маму, пусть наймет на все дни гондольера, который возил нас днем. Он и сам хотел приплыть за нами вечером, я уже не раз спрашивала себя (хотя это такой пустяк), почему ответила ему отказом. Надеюсь, он не счел нас неблагодарными, он нам очень помог, но в ту минуту мне показалось, что я ему переплатила и будет неловко впредь платить ему меньше. К тому же я не была уверена, вдруг мама предпочтет пойти на пьяцца, мы его подведем, и он останется без пассажиров. Не хочу, чтобы он считал меня капризной. Мой отказ Эмилио не очень понравился, пятьдесят лир он взял куда с большим удовольствием. Кажется, он даже сердито посмотрел на меня, но точно не скажу, было слишком темно. Впрочем, какая разница? Важно, что он был по-настоящему мил, а неподдельный интерес со стороны иностранца — это такая редкость. Лишь бы я не показалась ему скрягой. Людям победнее только делаешь хуже, если даешь им много, и для самих итальянцев тут нет ничего хорошего. Мне бы не хотелось избаловать Эмилио. Как прелестны были подделки под Карпаччо, мне они понравились больше подлинников. Что еще можно вспомнить? Я спрятала флакон с нюхательной солью, но это не было ложью — так, игра „найди наперсток“.»