Ее новые знакомые лукаво переглянулись, потом разразились долгим и громким смехом.

— Ох, уморили, дорогая моя! — наконец прокудахтала миссис Колинопуло, подрагивая словно желе.

— Ты забываешь, прелесть моя, — укоризненно произнес ее муж, — что мисс Джонстон получила очень хорошее воспитание.

— Ах, бостонки, вы такие инженю! — вздохнула миссис Колинопуло. — Как-нибудь в другой раз спросите, я вам расскажу.

Но волна в душе Лавинии уже отхлынула. Еще чего, подумала она, пусть у меня лучше язык отсохнет — и тут же сменила пластинку, спросила, куда они сейчас плывут.

— Посмотреть, как делают стекло, — ответил мистер Колинопуло. — Венецианское, да?

— Да, конечно, венецианское, — вяло отозвалась Лавиния.

— Стеклодувы в Венеции — важная достопримечательность, верно? Мы уже видели тюрьму, голубей.

— Еще какая важная, — поддакнула Лавиния, можно сказать, с чрезмерной готовностью. — Их товар рекламируют на каждом столбе, в каждом буклетике.

Они отчалили.

Вернувшись, они застали миссис Джонстон под навесом, она сидела в кресле, колени прикрывал плед, возле локтя стояла какая-то зловещего вида микстура. В соседнем кресле высилась горка американских газет, а кресло перед ней служило подставкой для орудий труда — коробки шелковых ниток и огромных овальных пялец, на которых уже начали проступать черты сельского пейзажа: из фонтана била бледно-зеленая струя, симметрично разветвляясь, она поигрывала на фоне аккуратной группки овец в одном углу и красно-розоватой скалы в другом.

Чета Колинопуло приблизилась насколько позволяла баррикада. Миссис Джонстон не стала убирать ее, даже не поднялась.

— Я рада, что вы взяли Лавинию на стекольный завод, — сообщила она, когда традиционный набор сочувственных фраз иссяк. — Я не могла заставить ее туда выбраться. К производству она совершенно равнодушна, хотя я часто ее спрашиваю: не будь его, как бы она жила?

— Но ведь у меня есть ты, а у тебя я, — возразила Лавиния.

— Разумеется, дорогая, — согласилась миссис Джостон, очень польщенная. — Чего еще нам желать?

Вопрос повис в воздухе, и вскоре супруги Колинопуло, как бы отвечая на него, с улыбками раскланялись и удалились.

— Ах, мама, — с неподдельной заботой произнесла Лавиния. — Я не знала, что ты больна.

— Могла бы и знать, — ответила ее мать. — Я тебе говорила.

— Да, — не стала спорить Лавиния, — но…

— Отчасти ты права, — пошла на уступку миссис Джонстон. — С утра я была вполне здорова. Провидение свидетель — я говорю правду. Так или иначе, я не в восторге от твоих новых друзей, Лавиния.

— Я тоже совсем не в восторге, — призналась Лавиния.

— Тогда зачем принимать их приглашения?

— Если мы обе будем сидеть с мигренью, нам же будет хуже, — туманно ответила Лавиния.

— И одного раза хватило бы, а моей мигренью вполне могла отговориться и ты, — ответствовала миссис Джонстон. — Неужели тебе не ясно, Лавиния, что есть много способов отделаться от нежелательных знакомств. Я тебе только что показала один из них.

— Но согласись, мама, ты обошлась с ними довольно грубо, они могли обидеться.

— Значит, я попала в цель. — Миссис Джонстон сделала паузу, чтобы оценить собственную шутку. — Нет. Дело вот в чем — осторожность никогда не помешает. Наше положение обязывает нас на все смотреть по-особому, вести себя по-особому. Нарушишь эту заповедь, и с тобой может случиться что угодно. Такие люди забьют тебе голову всякой ерундой, и тогда ты придешь ко мне, чтобы извлечь ее оттуда, но так не годится.

— Может, вообще с ними не встречаться? — Внутренним зрением Лавиния увидела свою голову, будто она аквариум, в котором плавают несколько рыбешек, подаренных супругами Колинопуло, плавают и все время ускользают от неопытной руки миссис Джонстон.

— Возможно, тебе они кажутся благожелательными, — ответила ее мать. — Но они не могут тебе помочь, как ты не можешь помочь мне избавиться от простуды; хотя не исключено, что заболела я из-за тебя, ведь я подцепила хворь, купаясь вместе с тобой. Впрочем, попробуй мне помочь — никуда сегодня не уезжай.

После обеда Лавиния извинилась перед Колинопуло и сказала, что в Арсенал она с ними не поедет.

В дневнике она записала:

«Бедная мама, она и понятия не имеет, что такое индивидуализм. Она читала Эмерсона, потому что он был нашим родственником; но она не последует его совету и не бросит своего отпрыска на камни. Что до Колинопуло, может, они и вылеплены без особых затей, но неотесанными их не назовешь, они явно выделяются из общей массы. Что там, они привлекают к себе внимание. Не знаю, каким надо быть штурманом, чтобы не заметить такую отмель. Но какая разница для души, этого неделимого целого, с кем ты встречаешься? Мильтон отнюдь не воспевал тех, кто покидал поле боя, заточал свои добродетели в монастырь. Я готова принять любое маленькое испытание, какому К. сочтут нужным подвергнуть мои добродетели. Мне ясно, что они за люди, я знаю, на что они способны, чего от них можно ждать, так что в обиду себя не дам. Когда разговор становится неприятен, я всегда могу сменить тему, как сегодня утром. Они считали, что подогревают мое любопытство, а на самом деле все было наоборот — их вела я. Хотя, если совсем начистоту (не знаю, зачем я написала эту фразу, ведь дневник и так содержит мои самые сокровенные мысли), если бы не Эмилио, я бы с ними не поехала. Как он не похож на них! Ясно, почему все их поздравляют — так могли поздравлять лягушку, нашедшую драгоценный камень. Ему, наверное, мало радости катать таких людей. Надеюсь, он видит разницу между ними и мной, понимает, что я села в их гондолу только из-за него. Неужели я вправду хочу, чтобы он это понимал? Может, и нет.

Но если человек тебе нравится, ты не успокоишься, пока он об этом не узнает. Я и не подозревала, что он мне нравится, пока миссис Колинопуло не сказала: он нравится всем. Тут я и увидела, что иначе быть не может, и обрадовалась. Кажется, осталась бы в Венеции навсегда. Когда К. уедут (через пять дней), я обязательно его найму. А теперь спать, „положив под голову подушку удовольствий“, как говорил Ф. Майерс».[32]

«ПОНЕДЕЛЬНИК. Меня немного беспокоит мама. Если бы я не уехала на Торчелло[33] (гондолой это почти целый день), она бы вообще не вышла из номера. Она не хотела, чтобы я уезжала, и, наверное, мне не стоило ехать. Ей одной тоскливо. Но зря она так настроена против Колинопуло: по-своему они забавны, и она вполне могла поехать с нами. Сейчас у нее снова температура, правда, невысокая. Я предложила посидеть с ней, пока она не заснет, но она и слушать не стала. Уже слишком поздно, и ни Эвансы, ни Стивен, конечно, не приедут. Я даже рада, что им не удалось остановиться в нашей гостинице. Мама устроила мне еще одну сцену из-за Стивена. Она считает, что если я не выйду за него, я уже вообще не выйду замуж, мол, нам трудно заводить новых друзей, выбирать особенно не из кого. Близость Амелии понуждает ее говорить больше, чем ей хотелось бы. Я сказала ей — Стивен для меня ничего не значит, в Венеции он перестал для меня существовать. Она спросила: при чем тут Венеция? Я не могла рассказать ей про Эмилио, который и есть подлинная причина, — нет, нет, я в него не влюблена, упаси боже! — но мысли мои крутятся вокруг него, крутятся как-то по-особому, на хорошо смазанных колесах, а если я вспоминаю о Стивене, приятные грезы рушатся, и весьма болезненно. Я Стивену ничего не должна. Он читает мне нотации, помыкает мной, стоит мне его увидеть, вспоминаются сцены из детства, которые я предпочла бы забыть навсегда. Да, он любил меня десять лет, но сейчас меня это только раздражает, что делать, ума не приложу. Ну, на сегодня хватит, завтра все решится. А вдруг Стивен влюбился в Амелию? Дай-то бог».