— Народу на улицах тьма-тьмущая! — продолжал Сильвен. — То ли боятся, что на всех не хватит хлеба, то ли пекарню собираются разнести. Господин Наве? грозится, что закроет свою булочную, если все не разойдутся.

— Жак, сходи узнай, только ли господин Наве поднял цену или и другие пекари тоже.

Жак не заставил себя просить дважды. Он ведь почти не бывал днём на парижских улицах. Несколько раз он сопровождал Франсуазу, когда она ходила в другие книжные лавки, да раза три по его просьбе она брала его с собой, когда делала хозяйственные покупки. Полдник ему приносила в лавку одна из сестёр, а возвращался он домой к восьми часам, тогда и обедал. Вечерами и рано поутру, когда город был ещё наполовину скрыт туманной дымкой, он видел за домами громаду Бастилии. Видел ли её Жак на самом деле или только угадывал её очертания? Как бы то ни было, он ощущал её за своей спиной. Прошло уже столько времени, а он ничего не предпринял, чтобы выполнить поручение отца Поля!

Выбежав сейчас из дома, Жак с упоением вдыхал свежий воздух. Как много цветов! У лавочек стоят большие вёдра с водой, в них цветы. Нет даже продавщиц-цветочниц! Если прохожему понравился букетик, он возьмёт его сам, а на ступеньки возле ведра положит одно су. Как видно, неспроста говорят, что парижанин скорей останется без обеда, чем без цветов.

Вот едет водовоз, он развозит воду, набирая её из специальных фонтанов в центре и на окраинах города; огромная бочка дребезжит по неровным камням, там, где есть мостовая, а где её нет — вязнет в глубокой колее. Из бочки медленно, капля по капле, сочится вода.

Жак стремительно обежал несколько соседних булочных. Всюду та же картина. Толпы народа. Преимущественно женщины. Кричат, бранятся, негодуют. Удостоверившись, что цены повышены повсюду, Жак вернулся к булочной Иаве. Первый, кого он здесь увидел, был Мишель Гамбри — тот самый человек, с которым судьба свела Жака у Бастилии в первый день приезда. С тех пор Жак встречал его не однажды.

К Мишелю Гамбри Жака притягивает неосознанная, но прочная симпатия. Всем нравится провинциалу этот истинный парижанин: насмешлив, но в меру, никогда не бывает груб, взгляд проницательный. Но когда Гамбри тебя уже распознал, выражение его лица становится другим: в нём и участие, и доброта, и сердечность. Но их надо заслужить. И Жак это хорошо понимает.

А Гамбри тут как тут, подаёт голос, да ещё какой громкий у него, оказывается, голос:

— Эге, парижане! Мы что же, будем смотреть сложа руки, как булочники поднимают цены на хлеб, а на заставах растут таможенные сборы? Дорожает хлеб, вы подумайте! Недаром его называют насущным. Ведь это самое что ни на есть необходимое для каждого: хлеб!

Толпа дружно поддержала Гамбри:

— Чего смотреть! В лавку! Наведём там свои порядки!

— Может ли быть? Неужто в самом деле хлеб опять вздорожал? — возмущается чей-то юношеский, ещё не окрепший голос.

Вот чудеса! Да ведь это Шарль!

Молодые люди обнялись.

— Ишь ты какой стал! Чем не парижанин? — сказал Шарль, одобрительно оглядывая Жака.

Жак покраснел от удовольствия, хотя, по правде сказать, чувствовал себя не совсем свободно в перешитом дядюшкином костюме.

— Я так горевал, что не узнал твоего адреса. И ума приложить не мог, как тебя разыскать.

— Эх ты простофиля! Зато я не потерял твоего адреса. И сейчас, думаешь, куда я шёл? Я несу один срочный заказ и решил по дороге забежать к твоей тётушке. До сих пор я к вам не собрался потому, видишь ли, что де?ла у меня было позарез. День и ночь сидел над заказом. Уж очень он был к спеху, и такая кропотливая да мелкая работа — впору ослепнуть! А сейчас я несу заказ и вижу — толпа; говорят, вздорожал хлеб. Я и остановился. Дай, думаю, погляжу. Оказывается, и ты здесь. Вот удача-то! А хочешь, покажу тебе, какую штуку я сработал? — Шарль с важностью вынул из глубокого кармана красивый футляр.

Он приподнял крышку, и Жак зажмурился от блеска драгоценных камней. Браслет, лежавший на бархатной подушечке, сверкал бриллиантами, сапфирами и рубинами. Таких драгоценностей Жаку никогда не приходилось видеть.

— Нашёл место, где хвастаться! — с укором сказал Жак, указывая глазами на возмущённых голодных женщин, грозивших кулаками по направлению булочной.

— Ты только скажи: красиво? — спросил Шарль, поспешно пряча футляр в карман.

— Ну конечно! Так красиво, что ослепнуть можно!

— Ещё бы! — с гордостью подтвердил Шарль. — На деньги, что стоит этот браслет, двадцать парижских семей могут безбедно прожить целый год. А предназначен он для госпожи Кессо?н, фаворитки графа Ламуаньо?на… Да ты чего глаза таращишь, не слыхал, видно, кто такой Ламуаньон?

— Не слыхал.

— Бывший министр юстиции. Теперь он в отставке, но, хоть и лишился прежнего доходного места, всё ещё особа влиятельная.

Шарль уже не выглядел таким забитым и робким, как тогда, в дилижансе. Сейчас он казался бывалым парижанином и не прочь был поучать Жака, к покровительству которого прибегал ещё так недавно.

— Помнишь, я тебе говорил: пока есть короли, будут и придворные дамы, а значит, будет и нужда в ювелирах. А так как короли будут всегда, то не переведутся и ювелиры…

— Короли будут всегда? — с насмешкой в голосе переспросил Гамбри, оказавшийся рядом.

В голосе рабочего звучало явное сомнение. Шарль вытаращил глаза, да и Жак с удивлением взглянул на Гамбри. Красильщик, видимо, не разделял мнения, что без короля Франция существовать не может.

Как раз в эту минуту, на пороге булочной появилась толстая фигура хозяина Наве. Он замахал руками на обступивших его женщин.

— Если вы не угомонитесь, — крикнул он, — я уйду и ничего вам не скажу!

— Тише, тише! — закричали те, что за минуту перед тем были самыми горластыми.

Все надеялись, что булочник произнесёт какие-то утешительные слова. Но он решительно сказал, как отрезал:

— А разве это я? Разве только в моей лавке подорожал хлеб? И в других булочных тоже. Все повысили цену! Чем я хуже других?

Толпа заволновалась ещё больше, все загудели, двинулись к дверям. Но булочник, несмотря на свою толщину, ловко юркнул в дверь. Звук щёлкнувшей задвижки убедил женщин, что лавка закрыта. Жак мог только подтвердить, что Наве не солгал: хлеб поднялся в цене и в других булочных.

— Ну, мне пора, — заторопился Шарль. — Авось мадам Кессон расщедрится и даст мне хорошие чаевые. За такую-то вещицу, поди, не жаль!

— Когда же мы увидимся?.. Постой, тётя обещала, что в воскресенье отпустит меня погулять, посмотреть Париж… Заходи же за мной в двенадцать часов.

— Идёт! А ты скажи мне, как твои сёстры?

— Сёстры?.. Да ничего. — Жак не стал рассказывать, как далеки от него эти сёстры, с которыми ему так хотелось подружиться.

— А красивые они? Которая лучше всех?

Тут Жак совсем сконфузился. «Которая же лучше?» Он сам для себя ещё этого не решил. «Как ответить?» И он пробормотал:

— Вот придёшь и увидишь! Не плохи и не хороши!

Повышение цен на хлеб продолжало волновать парижан. А тут ещё некоторые торговцы объявили, что хлеб отныне будет стоить пятнадцать су. Это вызвало всеобщее возмущение. Булочную на улице Сен-Жак, где хозяин оказался особенно крутым, разгромили. Мишель Гамбри помог распределить вынесенный оттуда хлеб между женщинами, осаждавшими булочную. Напуганные власти поспешили наложить штраф на зарвавшихся владельцев пекарен. Но цена в четырнадцать с половиной су уже не понизилась, а, напротив, прочно утвердилась в Париже, Муки в столицу поступало мало, на всё население её не хватало, и возле булочных с утра выстраивались длинные очереди.

Между тем в книжной лавке тётушки Франсуазы, которая помещалась рядом с домом, где жили Пежо, всё шло своим чередом. Солнце ещё только показывалось на небе, а Жак уже стоял возле полок, усердно смахивая с них пыль перяным веником. Когда все в доме вставали, Жак принимался за разборку книг, а немного спустя начинали приходить клиенты. И тут уже Жак не присаживался.